Атлантида - [191]

У виновника торжества уже ныла рука от пожатий. Резервуар его самомнения был слишком мал, чтобы вместить в себя такое обилие похвал, многие из них бесцельно падали на землю, ибо слуховые каналы его ушей были слишком узки для них. Доктор Оллантаг поднял свой бокал и воскликнул:

— Да здравствует Гамлет, сын великого Шекспира!

Празднично возбужденные гости охотно поддержали его. Ректор Траутфеттер уже успел пожать лавры как исполнитель роли Призрака, а потому без тени завистливого недоброжелательства присоединился к тосту:

— Теперь всем ясно — вы и есть он самый! — И сделав это признание, он благосклонно обнял Эразма за плечи.

Папаша Миллер, комик и исполнитель роли Полония, выступил с собственным номером. Он стучал кулаком по лбу, называя себя последним из дураков.

— Мастер! — кричал изрядно разгоряченный шампанским актер. — Мастер Готтер! Мастер Эразмус! Вспомните только, сколь оскорбительно я оспаривал тогда у Сыровацки ваше режиссерское дарование! — О своем поведении во время бунта он и не заикался. — Но гордыня ведет к грехопадению! Ваше здоровье! Выпьем!

Эразм Готтер вытер платком лоб. Отбившись от назойливого комика, он объявил присутствующим, что больше никогда в жизни не возьмется за что-то подобное. Он понял, что такие задачи ему не по силам. А потом приписал львиную долю успеха спектакля профессору Траутфеттеру, который, дескать, открыл ему глаза на значение Призрака в «Гамлете».

В следующий миг перед ним предстали два посланца богов: принцесса-Аполлон — как окрестил Эразм Дитту — и Ирина Белль, каждая поднося ему чашу с шампанским. Эразм принял чаши в обе руки, чем и решил их спор. Едва умолкли рукоплескания, вызванные этим жестом, он воскликнул в наступившей тишине:

— Я посвящаю эту чашу, дарованную мне прекрасными руками, благополучию нашего великого мецената князя Алоизия — и несколько капель жертвую подземным богам!

Он вылил несколько капель на землю, после чего залпом выпил вино. А затем вдруг швырнул чашу о ствол дерева и высоко поднял вторую:

— Я пью эту священную чашу за благополучие великой княгини и матери этой страны! И несколько капель жертвую силам тьмы!

Окропив землю вином, он допил его, разбив вслед за тем и эту чашу, дабы ее не осквернило ничье прикосновение.

Впечатление, которое произвело на всех это действие, было близким к потрясению. Когда Эразм целовал руки князю и княгине, те нежно гладили его по голове.

— Ну а теперь дайте ему немного отдохнуть! — воскликнул князь. — Пусть он поест и как следует выпьет!

Виновника торжества подвели к накрытому на террасе столу, готовому рухнуть под тяжестью яств и напитков. Чтобы он мог беспрепятственно подкрепиться, гости окружили его плотной стеной. Все спешили обслужить его, в один миг на тарелке у него оказалась гора икры, омары, устрицы, ростбиф, ветчина, салат и еще бог знает что. Ему протягивали на подносах сардины, яйца, семгу, паштет из дичи с sauce[152] и прочие деликатесы, для поглощения которых потребовалась бы дюжина изголодавшихся гренадеров. Не вмешайся сейчас принцесса Мафальда, Эразм, несмотря на все это изобилие, верно, не смог бы проглотить ни крошки. Но она отбила его у гостей и отвела в так называемый «китайский» кабинет, куда получили доступ лишь несколько близких друзей. И уже там Мафальда сказала ему:

— Воистину, вы основательно встряхнули нас всех и потрясли. Мне доводилось видеть хорошие спектакли в Вене, в Париже и во Флоренции, но — признаюсь вам со всей откровенностью — ваш лучше. Вы заставили нас дрожать и трепетать от страха, пережить никогда доселе не испытанный ужас. Вы заставили нас вздыхать и охать. Временами я готова была вскрикнуть. Вы держали нас в напряжении, порой почти мучительном. Но воздействие всего этого было, представьте себе, возвышающим и освобождающим душу. Мне кажется, будто я родилась заново, будто прошла через священный огонь чистилища.

Тут Эразму невольно вспомнилась фрау Хербст.

В парке играл театральный оркестр. После нескольких произведений классического жанра зазвучала танцевальная музыка. И пока Эразм сидел и ужинал, из парка доносились звуки венского вальса. В древности после трагедии давали комедию, которая олицетворяла победу солнечной радостной стороны бытия над мрачной, затененной хтонической тьмой. Вот и теперь после сумеречного мира «Гамлета» пришел черед шествия сатиров, во время которого царство теней воплощалось лишь в бликах смарагдовых крон деревьев и в пестрых нарядах дам.

— Итак, завтра мрачная тень «Гамлета» еще раз затмит небо, — сказал Эразм доктору Оллантагу, входившему в число избранных гостей, — а потом вы надолго избавитесь и от нее, и от меня.

— Что касается вас, то не долее чем до следующего лета, — многозначительно возразил тот, — когда мы снова будем ставить пьесу, правда уже не Шекспира, а собственное творение Эразма Готтера.

— Боюсь, как бы высокородные господа не испугались, когда я объявлюсь тут с собственным опусом. И как знать, допустите ли вы его, по зрелому размышлению, на княжескую сцену?

— Вы хотите спуститься в народ?

— Или, быть может, подняться к нему, доктор Оллантаг.

Послышался чей-то голос: