Атлантида - [118]

Барон стоял перед мольбертом. Возможность свести знакомство с Готтером как будто обрадовала его. Он утверждал, что много о нем наслышан. Затем в присущей ему энергичной манере начал вводить гостей в методу своей работы.

— Это, — показывал он, — портрет князя, написанный на сеансах. А здесь тот же портрет, который я перенес по памяти. Только так и можно передать жизнь, не искаженную мучением.

На детском лице художника светились любопытные, приметливые глаза, обретавшие обостренную пристальность, как только на них ложился отблеск его рождающихся творений.

Когда Эразм снова вернулся к себе, чтобы переодеться перед выходом в театр, его поначалу неотвязно преследовал вопрос, почему маленькой Ирине он показал себя с весьма невыгодной стороны. Уж слишком очевидна была скукотворная натянутость. Ну да бог с ней. Все упущенное еще наверстается.

В театре, как всегда, на него нашла этакая благодать. Она сняла болезненную усталость нервов, выровняла их тонус. Она принесла легкость забытья и свободу полного самозабвения.

От суеты домашних дел, от страхов за деторождение и детокормление, от озабоченности слабительным и крепительным, пустышками и сосками, печными и ночными горшками, щетками, тряпками и пеленками праздновал здесь Эразм свое избавление. Не волновали ни стирка, ни мытье посуды. Не надо было сломя голову бежать куда-нибудь с каким-нибудь поручением. Без уверенности в том, что сегодня никто не отнимет твоего односпального ложа, разумеется, не было бы наслаждения вольным покоем. Ох уж эти супружеские препирательства, лишающие сна и переходящие в изнурительный процесс примирения, от которого рвутся и чахнут нервы.

Через несколько дней Эразм написал своей жене это письмо.

«Дорогая Китти!

Настало время рассказать тебе о необычных и даже поразительных обстоятельствах моей здешней жизни. Как тебе известно, я приехал сюда по приглашению Жетро, получившего ангажемент в Границком летнем театре от директора Георги. У меня, ты знаешь, было худо с нервами, и я надеялся на отдых. Китти, я был крайне изнурен. По мере сил я пытался облегчить твое угнетенное состояние. Но ты не раз могла убедиться, что и я нуждался порой в твоей поддержке и твоем утешении. Мыслимо ли мне лгать, раз и навсегда пообещав тебе говорить правду? Первые же дни, проведенные в садоводстве, в патриархальном зеленоватом сумраке моей чердачной кельи, в тихой беседке, укрытой диким виноградом, ломоносом и жимолостью, принесли мне глубокое успокоение. Такого самообретения, такого чувства защищенности мне еще не приходилось испытывать. Меня даже увлекла мысль стать монахом, лучшей участи я не мог бы себе пожелать.

Ты знаешь, Китти, я люблю тебя. Без тебя и детей не мыслю своей жизни. Но временами необходимы разлуки. Во-первых, потому что они служат испытанием, а во-вторых — как порука той свободы и независимости, без которых нет смысла жить, если брачный союз заключается добровольно, а не скрепляется постылыми оковами, превращающими жизнь в невыносимое страдание.

Первый визит Жетро, пожалуй, несколько стеснил меня: так упоен и очарован я был своим одиночеством. Театр, науки, искусство, литература и все честолюбивые шаги на этом поприще показались мне не более чем сухим треском словоблудия. И, напротив, пленительно простой и чистой музыкой проникло в меня все, что исходило от одетой в траур вдовы, с ее тихим горем и монашеской чуткостью к близкому инобытию. Паулина, ее дочь, не уступает матушке в простоте и кротости. Вальтеру, сыну покойного смотрителя, тринадцать лет, этот мальчик напоминает мне о моем собственном детстве. Паулине примерно восемнадцать, а смиренной фрау Хербст — не более тридцати семи. Всех троих совершенно не замечаешь: так радеют здесь о покое своего гостя. И желаю ли я их присутствия или нет — целиком в моей воле.

Представь себе, вчера князь Алоизий деликатно осведомился, не слишком ли он обременит меня, если перенесет свое послеполуденное чаепитие в садоводство. И, по-моему, фрау Хербст слегка покраснела, передавая мне просьбу князя. Его кресло-коляска показалось в прогале живой изгороди, и при этом — я сам наблюдал из окна — князь придерживал обеими руками зеленые ветви над головой, чтобы они не задели лица.

Чайный столик в угоду привычке был поставлен между овощными и цветочными грядками. Князь разговаривал с ребенком, их смех доносился до моего окна.

Вдруг в дверях появляется умудренного вида пожилой человек, это был слуга. Его сиятельство сожалеет, что состояние здоровья не позволяет ему нанести мне визит. Поэтому князю было бы весьма приятно, если бы я спустился к нему на чашку чая.

Я был представлен князю несколькими днями раньше. Часы, проведенные с ним и маленьким Вальтером в окружении лишь земляничной, капустной и салатной поросли, доставили мне немалое удовольствие. Ты знаешь, что я бюргер до мозга костей. Мне никогда не приходило в голову гордиться этим, но бюргерского чувства собственного достоинства у меня не отнять. Именно поэтому мне претит дворянская спесь и самовлюбленность, даже дворянская гордость, где бы я ни столкнулся с ней. Для меня во всем свете только человеческое достойно любви. И нет ничего ненавистнее, чем бесчеловечность. По общечеловеческим понятиям, работник стоит неизмеримо выше бюргера, дворянина или владетельного князя. Там, в рабочем и мастеровом сословии, можно найти даже образчики рыцарственности. Каждый уличный эксцесс служит примером того, как плохо помнит прилично одетая добропорядочность заповедь поэта: «Прав будь, человек, милостив и добр»