Атлантида - [120]
В ответ на довод директора Эразм заметил, что, несмотря на пиетет к творению Гете, он придерживается несколько иного мнения на сей счет.
— Гуцков, — вставил доктор Оллантаг, — однажды осмелился коснуться этой деликатной темы, но ничего не сумел из нее выжать.
— Я знаю о его попытке, — сказал Эразм. — Но для меня это не более чем попытка. За дело надо было браться иначе. Диалектика образа Гамлета и питающие ее идей отнюдь не исключают Виттенберга.
— Повторяю вам, — запальчиво напомнил о себе Сыровацки, — в течение четырех недель я играю Гамлета в Эльсиноре, а не в Виттенберге, на сцене Границкого театра, в противном случае…
Он умолк и со значением постучал по столу костяшками пальцев.
Георги не удалось скрыть некоторого смущения.
Разговор о Гамлете был исчерпан, а вместе с ним — и утренняя кружка пива.
Эразм Готтер обедал, как всегда, в отеле «Бельвю», на сей раз — с доктором Оллантагом. В парке они обменялись мыслями о литературе, здесь же речь шла о местных делах.
— Князь — страстный книгочей, — сказал Оллантаг, — в одной только здешней библиотеке, вверенной моим заботам, более двадцати пяти тысяч томов. Каждое утро князь велит своему милосердному слуге Гольдмессеру везти его в библиотеку и ровно полчаса объезжает книжные ряды, где я даю ему отчет о новых поступлениях. Впрочем, изрядную часть книг князь попросту раздаривает. Своему любимцу — вы, вероятно, догадались, о ком идет речь, коль скоро живете в садоводстве, — маленькому Вальтеру Хербсту он собрал в пансионе особую библиотеку. Не без моего участия для нее было отобрано пятьсот томов. Если посещение театра было запрещено Вальтеру лейб-медиком, доктором Турнайсером, то на чтение не было никаких запретов. Книги занимают его фантазию и тем самым обуздывают ее. Близорукость же отнюдь не отменяет работы глаз, напротив — упражнения зрительных нервов должны пойти мальчику на пользу.
Эразм ничего не знал о библиотеке Вальтера, теперь он искал случая ознакомиться с ней.
Ждать пришлось недолго: мальчик, гордившийся своей библиотекой, сам горел нетерпением показать свое сокровище гостю матери. Эта замечательная — как и у князя — любовь к книге носила отпечаток детской души и превращалась в своего рода идолопоклонство.
Напрашивался вопрос, в чем коренится громадный интерес князя к Вальтеру.
— На этот счет существует множество объяснений, в том числе и самых нелепых, — сказал Оллантаг. — Очень скоро вы услышите их. Если вам когда-нибудь удастся получить единственно верное или придется довольствоваться намеком и домысливать по своему разумению, это произойдет скорее всего в доме смотрителя, в вашем ближайшем окружении.
— Верно ли говорят, что самое влиятельное лицо в Границе — Буртье, обер-гофмейстер?
— Во всяком случае, самое бесстыдное. Свое влияние — и не без успеха — он осуществляет через княгиню. Сам князь — я не боюсь преувеличить — не жалует его. И нигде его не любят. Но он, как говорится, позволяет себе такое, на чем любой другой сломал бы себе шею. Княгиня — сама по себе дама благонравная — не желает шагу ступить без священника, на его выкрутасы смотрит сквозь пальцы.
— Выкрутасы? И каковы же они?
— Ах, боже мой, все мы не ангелы, — сказал доктор Оллантаг, — но когда он поселил эту маленькую актрису с матерью, эту Ирину или как бишь ее… в оранжерею на Циркусплац, это, знаете ли, уж слишком.
Его слова заставили побледнеть Эразма. При всем желании он не смог бы в этот миг вымолвить ни слова, сердце его бешено колотилось.
Собеседники остались одни за опустевшим табльдотом. Маленький уютный ресторанчик с опущенными жалюзи оказался до того приятным убежищем от полуденного зноя, что рука сама тянулась за новой бутылкой вина, которую кельнер поставил на стол. Но она осталась непочатой. Все попытки Эразма Готтера избавиться от недомогания, как видно, только усугубляли его состояние. На том и разошлись.
Вернувшись домой, в свою сумрачно-прохладную, полную запаха лаванды комнату, Эразм запер за собой дверь. «Скажи, ради бога, что с тобой происходит? — спрашивал он себя. — Может быть, твоя болезнь серьезнее, чем ты думал? И этот покой, эта душевная легкость, которые точно воскресили все твое существо, — не таят ли они в себе зловещих предвестий?» И все более распаляясь разговором с самим собой, он тщетно пытался одолеть гнетущее чувство беспомощности, которое разрядилось вдруг истерическим рыданием.
«„У вас плохо с нервами?" Почему Георги задал мне этот вопрос? Не угадал ли он моей душевной маеты, симптомы которой только что прорвались наружу? Или же причиной всему погружение в Гамлета? И это его невыплаканные слезы?»
А может быть, дело в какой-то внешней силе, распространяющей на меня невидимое влияние? Против нее надо направить всю свою энергию. Что может означать этот срыв, заставивший молодого человека разразиться рыданиями и потоком слез, затыкать себе рот платком, чтобы его не услышали в доме? Что ему эта Ирина? Право же, ему нет до нее никакого дела.
«То, что тебя так перетряхнуло, — продолжал он говорить с собой, — в сущности, не что иное, как крушение ложной посылки. Тебе неведома природа собственного заблуждения, но в этом ребенке ты, вопреки всем пересудам, пожелал увидеть чистого ангела, образ некоего совершенства, сотворенный господом богом. И вот Оллантаг двумя фразами разрушил эту иллюзию».
