Атлантида - [104]

Оживала фрау Шмидт, лишь когда, улучив свободные от работы час-другой, могла поговорить с Фридрихом и своим мужем о горах в Швейцарии и горных прогулках. Тогда в затхлом врачебном кабинете или в тесной квартирке супругов в памяти друзей оживали восхитительные контуры Сентиса,[107] неподалеку от которого родилась фрау Шмидт. Затем они вспоминали шеффельского Эккехарда,[108] Вильдкирхли[109] и заповедник серн, Боденское озеро и Санкт-Галлен. Фрау Шмидт говорила, что она скорее согласилась бы превратиться в последнюю грязную пастушку на Сентисе, чем оставаться врачом здесь, в Меридене.

Светловолосый фриз страдал, конечно, от ее переживаний, но отнюдь не так, чтобы от этого пошатнулся его особенный, последовательный, вошедший в плоть и кровь идеализм.

Нет, этот идеализм никуда не девался, он всегда был при нем, и ему-то Петер Шмидт и был прежде всего обязан тем, что справлялся с возникавшими на его пути невзгодами. Но Фридриху казалось, что как раз это обстоятельство ухудшало положение жены его друга. Из высказываний фрау Шмидт можно было заключить, что ее бы скорее устроило, если бы Петер больше заботился о собственных успехах, чем о прогрессе человечества. Не было человека, который бы верил в победу добра в мире сильнее, чем Петер Шмидт, отрицавший, между прочим, всякую религиозность. Он принадлежал к людям, отвергающим Эдем, называющим царство небесное сказкой, но зато твердо убежденным, что земля со временем превратится в рай, а человек в божество. Фридриху тоже была свойственна склонность к утопическим взглядам, и сейчас она пробудилась под воздействием характера друга. Когда он беседовал с Петером по дороге к больным, или во время катания на коньках, или же в «бочке Диогена», он всегда был по эту сторону надежды, но, оставаясь один, оказывался по ту сторону своих чаяний.

Главная тема их бесед была обычно связана с именами Карла Маркса и Дарвина. В рассуждениях Петера Шмидта проглядывало стремление к своеобразному уравниванию и даже слиянию главных идей обеих личностей. Но при этом он признавал, что на смену христианско-марксистскому принципу защиты слабых пришел естественный принцип покровительства сильным, а это означало конец переворота, быть может самого глубокого из тех, какие когда-либо происходили в истории человечества.

Первую неделю Фридрих обедал вместе с супругами Шмидт в столовой при одном пансионе. А с наступлением сумерек он каждый раз отправлялся, чаще всего пешком, к своей «бочке Диогена» на берегу озера.

На следующей неделе Фридрих, сам не зная почему, стал реже посещать друзей. Он плохо спал. Все чаще и чаще посещал его ночной кошмар с корабельными звонками. И даже бодрствуя, он страдал пугливостью, прежде ему незнакомой. Ну а если уж в самом деле мимо проезжали сани с бубенцами, он так пугался, что не мог унять дрожь. Когда в тиши своей комнаты Фридрих слышал собственное дыхание, это его, разумеется, не удивляло, но все-таки он снова и снова с беспокойством прислушивался к нему. Иногда его знобило и повышалась температура; он знал об этом, так как термометр у него был всегда под рукой. Все эти болезненные явления беспокоили его, и он тщетно пытался рассеять атмосферу страхов, незаметно возникавшую повсюду. Впервые Фридрих отказался от посещения пансиона из-за того, что пропал аппетит и не хотелось выходить из комнаты. В другой раз на полпути в Мериден — стояла ясная и устойчивая зимняя погода — он повернул назад и едва дотащился до дома. Но оба его друга ничего не знали о том, чем он был занят наедине с собою. И их нисколько не удивляло, что тот или иной день Фридрих предпочитал провести в четырех стенах.

Какие-то странности крадучись вползали в его жизнь. Изменились мир, небо, местность, часть света, в которой он жил, — короче, все, что было у него перед глазами, в том числе и люди. Люди куда-то отодвинулись, а их дела казались чуждыми, далекими. Да и у самого Фридриха дела не остались прежними. Их отобрали у него: кто-то отодвинул их в сторону. Он, думалось ему, еще найдет их, если его новое состояние не придет к какому-то иному концу.

Когда однажды Петер Шмидт, удивленный и обеспокоенный отрешенностью Фридриха, все-таки заговорил с ним об этом, тот, выказав известную резкость, не поддержал разговора, ибо даже друг стал для него сейчас чужим. Он ничего не рассказал Петеру об окружавшей его тяжкой атмосфере страхов: она, как ни странно, была сопряжена с каким-то тайным соблазном, который Фридрих не хотел ни с кем делить.

Однажды вечером, когда он, как обычно, сидел при свете лампы за письменным столом, ему показалось, что кто-то, склонившись над ним, заглядывает через его плечо. Фридрих держал в руках перо, а перед ним в беспорядке лежали страницы рукописи. Погруженный в свои мысли, он вдруг вздрогнул и произнес:

— Расмуссен, откуда ты?

Затем он обернулся и в самом деле увидел Расмуссена в морской, так называемой ллойдовской фуражке, которая была на нем, когда он вернулся из кругосветного плавания. Сейчас он сидел, что-то читая, с термометром в руке на кровати Фридриха, в изножье, и был у него такой вид, будто он уже очень давно ухаживает за лежачим больным, а сейчас, когда от него ничего не требуется, за книгой коротает время.