Атлантида - [102]

За последние месяцы Фридрих вел жизнь, насыщенную событиями и глубочайшими противоречиями, изведал страх, волнение, угрозы; собственная боль много раз переходила в чужую, а чужая усиливала собственную. Из-под пепла сгоревшей любви вспыхнуло пламя новой иллюзии страсти. Фридриха гнали, толкали, манили, даже тащили, как на веревках, безвольного, куда-то вдаль. Безвольного и утратившего сознание! А теперь оно вернулось, его сознание. Оно появляется тогда, когда бессознательно прожитая жизнь в ясном, бодрствующем уме превращается в материал для мечты и сновидения. Фридрих взял лист бумаги и, обмакнув новое американское перо в столь же новую чернильницу, вывел: «Жизнь как материал для мечты и сновидения».

Затем он занялся устройством по своему вкусу нехитрого робинзоновского хозяйства. Выложил горкой на стол книги, купленные в Нью-Йорке — рекламовские томики[104] и другие издания, — а также взятые на время у Петера Шмидта, в том числе сочинения Платона в переводе Шлейермахера.[105] Перед старым голландским диваном с кожаным верхом — его привез сюда уроженец Лейдена аптекарь Лампинг — стоял еще один стол, большего размера и хорошо сочетавшийся с диваном. На этот стол, покрыв его зеленой скатертью, Фридрих поставил врученные художниками багряные розы с длинными стеблями и отдельно — те, что преподнесла мисс Ева. Затем убрал кофейный сервиз. Зарядил и положил на письменный стол рядом с чернильницей револьвер, одолженный Петером Шмидтом, после чего подготовил к работе и мирный инструмент — верного слугу науки цейсовский микроскоп. Тот самый, что несколько лет назад он сам подыскал в Йене для своего друга Петера Шмидта, когда тот собирался в Америку. Удивительное, в то время никоим образом не предполагавшееся свидание!

Много еще дел было у Фридриха. Он должен был разобрать, снова собрать и повесить на стену старинные морские часы, попавшиеся ему сегодня и купленные по дешевке вместе с кое-какими мелкими предметами мебели. И он был рад услышать, как эта древняя реликвия в коричневом, длиною с метр, футляре с большим достоинством затикала со стены у изножья кровати. Там предстояло этим часам висеть до тех пор, пока их новый владелец не снимет их со стены, чтобы увезти с собою в Европу, в их общую отчизну. Ибо они были родом из Шлезвиг-Гольштейна, и Фридрих твердо обещал часам осуществить их мечту о возвращении на родину.

Лежа в кровати, он видел, как поблескивает на ходу медный маятник. Примечателен был старинный циферблат. Он был задуман и разрисован как толстощекое солнышко, а вверху у него можно было увидеть остров Гельголанд и оловянные парусные кораблики, качающиеся на волнах в такт величественному маятнику. Эта картина как нельзя лучше помогала нашему измученному мореплавателю почувствовать спокойствие своего нового очага.

«Когда же это было, — раздумывал Фридрих, — когда же я слышал энергичную речь мистера Барри и был свидетелем захлебнувшейся атаки мистера Сэмюэлсона и сокрушительного удара Лилиенфельда по пуританской нетерпимости, соглядатаем беззастенчивой, лицемерной борьбы, которая велась якобы под флагом спасения юной души, а на самом деле являлась лишь стычкой воронов над телом беспомощного зайчонка? Когда это было? Наверно, годы прошли. Нет! Ведь Ингигерд впервые выступала только вчера вечером. Значит, это могло быть не раньше чем позавчера».

Кстати, на столе лежало уже первое письмо от Ингигерд. Девушка горько сетовала на его вероломство. Она, заявляла Ингигерд, жестоко ошиблась в нем. И тут же, на одном дыхании: она, дескать, за каких-нибудь пять минут разгадала его уже тогда, в Берлине, стоило только ему подойти к ней. Но, распушив его в пух и прах, она сразу же настойчиво просила его вернуться. «Сегодня, — говорилось в письме, — у меня был потрясающий успех. Публика с ума посходила. После представления пришел лорд Такой-то, молодой англичанин, красавец писаный. Он пока что живет здесь, потому что с отцом разругался. Когда старик помрет, сын получит титул герцога и миллионы в наследство».

Фридрих пожал плечами: у него не было больше ни малейшего желания быть защитником и спасителем этой девушки и нисколько не хотелось ломать себе голову над ее дальнейшей участью.

Проснувшись на следующее утро, Фридрих почувствовал, что его знобит, хотя тепло от печурки из комнаты еще не ушло и в окно заглядывало зимнее солнце. Он вынул из кармана золотые часы, один из предметов, уцелевших во время кораблекрушения, и установил, что пульс у него превышает сто ударов в минуту. Но он не придал этому значения, поднялся с постели, вымылся с головы до ног холодной водой, оделся и приготовил себе завтрак, ни в коей мере не чувствуя себя больным. И все же он решил соблюдать осторожность: не было исключено, что теперь, когда все виды напряжения и волнения отступили, тело признается, что израсходовало весь капитал, и объявит себя банкротом. Ведь порою самые великие препятствия преодолеваются без всякого предостережения и все протекает благополучно, пока трудится тело, которое они подстегивают и подогревают. Оно уверено, что работает благодаря избытку сил, и рушится, до конца износившееся, как только отступают воля и напряжение.