Атлант расправил плечи. Часть I. Непротивление - [17]

Только в самой близи становилось заметно, что белый атлас кипит. Время от времени из него вылетали брызги, падавшие на землю у желоба; жидкий металл, соприкасаясь с землей, остывал, вспыхивая огнем.

Две сотни тонн металла, более твердого, чем сталь, и ставшего жидким при температуре четыре тысячи градусов, могли разрушить любую стену здания, убить всех, кто работал возле потока. Однако каждый дюйм пути его, каждый фунт давления и даже количество молекул внутри были просчитаны и назначены указанием осознанной воли, трудившейся над процессом в течение десяти лет.

Мечущийся под навесом красный свет выхватывал из темноты лицо человека, застывшего в дальнем углу; прислонившись к колонне, он ждал. Яркая вспышка на мгновение бросила клинышек света сперва на его глаза, цветом и видом напоминавшие голубой лед, потом на черное переплетение металла колонны и пепельные пряди его волос, потом на пояс спортивного плаща и карманы, в которых он держал руки. Высокий и тощий, он всегда превосходил ростом окружающих. Лицо его состояло прежде всего из выступающих скул и еще нескольких резких линий, оставленных, однако, не старостью. Так было всегда, и потому в молодости он казался старым, а сейчас, в сорок пять, молодым.

Насколько он помнил, ему всегда твердили, что лицо его уродливо — потому что было оно неподатливым, и отмечено жестокостью, потому что было невыразительным. Не стало оно выразительным и теперь, когда он глядел на раскаленный металл. Имя этому человеку было Хэнк Риарден.

Металл поднимался к краю ковша и переливался через край с наглой щедростью. Ослепительно-белые струйки стремительно побурели, а еще через мгновение превратились в готовые отломиться черные металлические сосульки. Шлак застывал толстыми бурыми гребнями, похожими на земную кору. Корка толстела, в ней вскрывались редкие трещины, и белая жидкость все еще кипела под ними.

По воздуху, в кабине крана над его головой, ехал крановщик. Непринужденным движением руки он двинул рычажок: подвешенные на цепи стальные крючья опустились вниз, подцепили ручки ковша, аккуратно, словно ведерко с молоком подняли две сотни тонн металла и понесли их к рядку форм, ждавших, когда их наполнят.

Хэнк Риарден откинулся назад и закрыл глаза. Колонна за спиной его подрагивала, передавая движения крана. Работа окончена, подумал он.

Заметивший его рабочий одобрительно ухмыльнулся, как собрат и участник великого праздника, знавший, почему высокая белокурая фигура должна была оказаться здесь в этот момент. Риарден улыбнулся в ответ: другого приветствия он не получил ни от кого. А потом направился в свой кабинет, вновь превратившись в сухопарую фигуру, наделенную невыразительным лицом.

В тот вечер Хэнк Риарден поздно оставил свой кабинет, чтобы пройти от завода до дома. Нужно было проделать несколько миль по безлюдной местности, однако ему хотелось пройтись — без особых на то причин.

Он шел, опустив руку в карман, охватив пальцами браслет в виде цепочки, сделанный из риарден-металла. Время от времени он шевелил пальцами, ощупывая металл. Десять лет его жизни ушли на то, чтобы сделать этот браслет. Десять лет, подумал он, долгий срок. Вдоль темной дороги выстроились деревья. Всякий раз, поглядев вверх, он замечал несколько листьев на фоне звездного неба; сухие и скрученные они были готовы опасть на землю.

В окнах разбросанных по сельской местности домов светили огоньки, делавшие, как ни странно, дорогу еще более пустынной.

Риарден никогда на ощущал одиночества, — кроме тех мгновений, когда бывал счастлив. Время от времени он оглядывался на багровое зарево, стоявшее над заводом. Он не думал о прошедших десяти годах. Сегодня от них осталось только некое чувство, которому он не мог дать имени или определения, разве что было оно умиротворенным и торжественным. Чувство это являло собой известную сумму, и ему не нужно было считать слагаемые, из которых она состояла. Это были ночи, проведенные возле пышущих жаром печей исследовательской лаборатории завода… ночи, проведенные в его домашнем кабинете над заполненными формулами листами бумаги, разлетавшимися в клочья после очередной неудачи… дни, когда молодые ученые, составлявшие тот небольшой штаб, который он избрал себе в помощь, истощив собственную изобретательность, ожидали от него инструкций — как солдаты, готовые к безнадежной битве, — еще готовые сопротивляться, но уже притихшие, а в воздухе уже висел непроизнесенный приговор: мистер Риарден, этого сделать нельзя… трапезы, прерванные и забытые после очередного озарения, после мысли, которую следовало немедленно проверить, испробовать, положить в основание растянувшихся на месяцы и месяцы работ, а потом отвергнуть после очередной неудачи… мгновений, оторванных от конференций, от контрактов, от обязанностей директора лучшего сталелитейного завода страны, оторванных едва ли не с виноватой улыбкой, как от тайной любви… и единственная мысль, растянувшаяся на десять лет, пронизывавшая все, что он делал, все, что он видел, мысль, возникавшая в его уме всякий раз, когда он смотрел на городские дома, на колею железной дороги, на свет в окнах далекого сельского дома, на нож в руках красавицы, разрезавшей какой-нибудь плод на банкете, мысль о металлическом сплаве, который будет способен на то, что выходит за пределы возможностей стали, металле, который станет для стали тем, чем стала она сама для железа… мгновения самобичевания, когда он отвергал надежду или образец, не позволяя себе ощутить усталость, не давая себе времени на это, заставляя себя испытывать мучительную неудовлетворенность… продвижение вперед, не имея другого мотора, кроме уверенности в том, что это