Атаман - [19]

В ответ Луков лишь приподнял одно плечо — не знаю, мол. Может, и из дамасской...

— Ну откуда она у тебя взялась?

Луков вновь, словно не умел говорить, приподнял другое плечо.

— Может, ты ее где-то купил или у врага отнял, а? Либо она тебе досталась по наследству от деда? А?

Тут у Лукова прорезался голос — наконец-то, — он степенно откашлялся в кулак.

— Вы правы, от деда, — проговорил он. Голос у него был глуховатый, с пороховым треском. — Дед ее привез из Китая.

— А что за сталь? Ведь только дамасская сталь рубит шелковые платки.

Луков снова приподнял плечо: главное, не что за сталь, главное — чтобы шашка, срубая голову очередному врагу, пела песню. А принадлежность стали к той или иной плавильной печке — дело десятое.

Скорее всего эта шашка была сделана в Японии — японцы знали секреты стали не хуже дамасских мастеров, умели напаивать сталь на сталь, сталь жесткую на вязкую, могли закалить клинок до такого состояния, что он запросто рубил железо, мог стать черным алмазом и рубить сталь...

— Японская это сабля, — пришли к окончательному выводу казаки и, будто бы точку поставив, прекратили завидуще поглядывать на шашку Лукова.

Заячья несметь что-то стронула в Лукове, он даже говорить начал — проснулся, значит, корешок — как-то, случайно выгнав из кустов очередного беляка, ленивого, толстого, неповоротливого, он задумчиво произнес:

— М-да-а...

Вытащил из ножен шашку, посмотрел на нее и снова вогнал в ножны.

Потом отвязал свою Рыжуху, отмеченную, будто орденом, счастливой белой звездочкой, легконогую гривастую кобылу, оседлал ее и выехал в поле.

Зайцы встретили Лукова настороженно. И правильно поступили — казак пошел на них в атаку, как на немцев. Через полминуты он насадил одного зайца на острие шашки, будто на вертел. Сбросил его в брезентовый непромокаемый «сидор» , поскакал к следующему кусту. Через полторы минуты в «сидоре» копыхался еще один заяц.

Через час, ободрав зайцев и порубив их на куски, Луков поставил на костер большой закопченный чан — из этого чана можно было накормить человек пятьсот, — наполнил его водой, кинул несколько головок лука и две ветки лаврового листа, добытого у полкового кошевара, заложил зайчатину, а сам с Никифоровым сел чистить картошку.

Вскоре дух над здешними полями, над лесами и окопами поплыл такой, что немцы невольно забеспокоились, начали кричать из своих окопов:

— Рус, перестань над нами издеваться!

А казаки во главе с сотником Семеновым уселись вокруг котла и устроили себе праздник — обсасывали каждую заячью косточку, смаковали каждое мясное волоконце, ахали и хвалили Лукова:

— Ну, говорун, ну, говорун, потешил наши души! — и восхищенно хлопали себя по животам.

«Говорун» на этом не остановился — натянул сырые заячья шкурки на дощечки — решил выделать их — не пропадать же добру, из которого может получиться и роскошная женская шапка, и вполне приличная казачья папаха.

На следующий день Луков вновь взгромоздился на свою Рыжуху и поскакал в поле.

Окопное противостояние продолжалось, жизнь была спокойной, казаки занимались в основном тем, что мелкими группами ходили в разведку.

В бригаде сменилось начальство. Генерал-майор Киселев пошел на повышение — стал начальником Восьмой кавалерийской дивизии, на его место прибыл генерал-майор Крымов[15].

Семенов в вечерней мге перемахивал через линию фронта и через пару часов возвращался с перекинутым через седло, будто куль, каким-нибудь полудохлым фрицем, на плечах которого болтались фельдфебельские либо офицерские погоны. Сотник попросту крал у немцев офицеров. Либо вычислял, каким путем немецкая разведка пойдет в наш тыл, и ставил на ее дороге капкан. За полтора месяца затишья он взял в плен пятьдесят с лишним человек, со своей же стороны не потерял ни одного.

Это было азартное и опасное состязание — кто кого, и Семенов со своими забайкальцами оказался на высоте.

В конце концов немецкая разведка стала ходить в наши тылы под прикрытием пехоты. Человек восемь конных разведчиков тащили позади себя целый пеший обоз при двух-трех телегах, на которых стояли пулеметы.

Обоз ощетинивался не только пулеметными стволами, но и винтовками, и штыками, и нападать на него, такого ежистого, готового вылить на противника лаву огня, было очень непросто, это усложняло задачу. Тем более что Семенов предпочитал действовать так, чтобы не терять своих людей.

Зима была теплой. Линия границы проходила неподалеку, и в бинокль можно было увидеть крыши большой деревни, смахивающей на город, под названием Руда, что находилась уже не на польской, а на прусской территории. Семенову хотелось как-нибудь вечером со своей сотней ворваться в Руду, посмотреть, как живут обленившиеся в зимнем затишье немчики, но новый начальник генерал Крымов запретил это делать — он почему-то предпочитал проводить учения у себя в тылу, а не в тылу немецком, за линией фронта.

Деревья в лесах гнулись под тяжестью мягкого липкого снега, погода баловала и удивляла забайкальцев.

Они привыкли совсем к другой зиме — им были больше по душе лютые морозы, пушечные удары стужи, раскалывающие пополам не только деревья, но и камни, целые скалы; ветры, выламывающие зубы; снег, в котором с головой утопают не только всадники, но и целые железнодорожные составы; пурга, плотно накрывающая землю — вытянешь в ней руку, и руки не видно, хвосты пурги сшибают с ног не только человека, но и быка, накрывают путника снеговым стогом и превращают его в ледяную колоду. У пурги с морозами — самый крупный счет, сколько они унесли человеческих душ — не счесть.