Атаман Метелка - [29]

Песчаный бугор уплывал, отдалялся. Вот и крест едва заметен. Словно две скрещенные былинки колеблются на вершине. За поворотом бугор исчез. Тишка стоял на корме шхоута, держа шапку в руках. Затем повернул к атаману голову и просительно сказал:

— Нам бы по Петрухе поминки устроить, как положено по христианской душе.

— Какие поминки, у нас и хлеба, почитай, нет, не то что вина…

— Да, сколько ни ешь в запас, а брюхо никогда старого добра не помнит, опять слюну сушит, есть просит. Давай, атаман, на Шестовский бугор завернем. Там есть государев кабак…

Заметайлов подошел к лоцману, спросил:

— Знаешь дорогу на Шестовский бугор? Самую короткую?

— Как не знать. На том бугре ватага астраханского ратмана Старцева. И кабак есть. Только мне бы уж пора и к себе. А то не ровен час…

— Тебя доставим к месту. Не опасайся. Все сделаем. Не обидим.

У Шестовского бугра атаман пересел с Тишкой в лодку. Велел перебираться и лоцману. Нужно было выведать, нет ли на бугре солдатской разъездной команды.

Из-за поворота бугор показался неожиданно. На бугре с десяток деревянных домишек. Внизу, у самого яра, ветерок трепал сети на вешалах, шевелил паруса дощаников, островских лодок, паузков…

— Разъездной, кажись, нет… И впрямь нет… Я уж эту лодчонку знаю, — прошептал лоцман и вдруг почему-то захихикал, смешно наморщив курносый нос.

— Ты чего? — удивленно глянул на него атаман.

— А ты зри, батюшка, зри, — давясь смехом, проговорил Игнат Рыбаков.

Он указал рукой правее яра. Там, на пологом песчаном берегу, толпились мужики. Некоторые голышом стояли в воде и плескали водой на человека, сидящего верхом на коне. Тот тоже был гол и походил на Бахуса[16]. Дородное белое тело его колыхалось и радостно ухало, когда тугие брызги обдавали его с головы до ног.

Атаман оторопело глядел на эту удивительную картину.

— Ишь день-то сегодня жаркий, вот и решил он искупаться, — пояснил Игнат.

— Да кто он-то? И почему на коне? — спросил атаман.

— Это целовальник шестовский. Сомов боится. Их тут пропасть. С плота бросают кишки, головы рыбьи, усачу только того и надо. Позалетось мальчонку малого сожрали, в реке купался. С тех пор целовальник боязлив стал, всегда верхом на лошади купается… Дозволь, атаман, я пугну его?

— Как пугнешь?

— Разденусь, тихонько подплыву ближе, а затем нырну… Под самым брюхом лошади вынырну и целовальника за пятки. Вот будет потеха…

— К чему пугать-то? — строго спросил Заметайлов.

— Да уж больно лют и хитер целовальник, всех в округе в руке держит. Раз подрядил меня вина привезти. Я привез по уговору. А вместо трех рублей он заплатил мне два. Я к целовальнику без робости — говорю, отдай, а то хуже будет. А он как стал меня бесчестить…

— Да чего пугать-то его, гада, — вмешался Тишка, — его прихлопнуть. — Старик стал поднимать ружье.

Атаман быстро отвел ствол в сторону.

— Обожди! Стоит ли руки марать? Убьешь одного, другой на шею сядет, да, может, похлеще первого. Надо целить в голову, а эта нечисть сама поотстанет. Ты лучше сигнал подай на шхоут. Пусть следуют сюда без опаски…

Узнав, что прибыл Метелка, на Шестовском бугре всполошились. Ватажные рабочие поспешили к атаману с поклоном и встретили его хлебом-солью. Видя, что некоторые промысловые рабочие испуганно жмутся в сторонке, Заметайлов успокоил их:

— Не бойтесь, братцы! От меня обижены не будете. Пойдемте, я вас угощу! А после и разговор поведем.

Насмерть перепуганный целовальник думал отсидеться за поленницей дров, прикрывшись лубьем. Но его отыскали, полуодетого приволокли в кабак и поставили за стойку.

Несмотря на купание, целовальника бросало в жар, на широком носу выступили капельки пота. Мокрые черные волосы прилипли ко лбу, отчего голова казалась круглой, похожей на морской буй. Бритый подбородок мелко дрожал.

— Плохо же ты гостей встречаешь, — проговорил атаман с укоризной, приближаясь к стойке.

— Да я… да я… государь мой, переодеться хотел, чтоб лучше встретить… — лепетал целовальник.

— А что, у тебя одежонка-то на заднем дворе хранится? — съязвил Тишка. — Ты давай нам лучшего вина. Знатного казака поминать будем.

На середину кабака выкатили бочку. Заходили по кругу чарки и ковши.

— Помянем душу раба божия Петра! — выкрикнул Тишка и поднял ковш над головой.

— Помянем! Помянем! — поддержали казаки. — Добрый был парень… Да, видно, на роду так написано. Сгиб не в бою и не дома…

— А ты полагай, что в бою, — горячился Тишка, — в походе ведь сгиб, от огненного боя. Правду я толкую, атаман?

— Верно! Выпьем теперь, чтоб в нашей ватаге прибыло. Глядите, мужики, у нас все поровну. В народе наша сила и в народе правда. Так и порешили: душегубов народных в воду! Ежели советы мои не по нраву, делайте, как знаете.

— Да мы, надежа-атаман, разве перечим, — вскинув лохматую голову, закричал высокий неводчик, — мы их, иродов, всех к ногтю… — И он повернул голову к целовальнику.

Скрипнула стойка, звякнула какая-то скляница. Целовальник помертвело смотрел вокруг. Ему хотелось вжаться в стену, да податься было некуда: позади полки с посудой, залитой хмельным зельем.

— Чего буркалы выставил, кисло стало? — зло хихикнул неводчик. — А ты давай сюда что покрепче, нечего нас травить астраханским чихирем.