Атаман Метелка - [13]

— Кровь — это дело привычное, не до себя сейчас. Собирайтесь, братцы. Пойдем вслед каравану.

— А что в караване, аль кладь дорогая? — спросил Петруха Поводырь.

— Может, и для сугрева что есть, — зябко передернул плечами сивоусый старый казак с щербатыми зубами.

— Может, и будет сугрева, — мрачно сказал атаман, — а кладь и впрямь дорогая — государя везут.

Заметайлов повел отряд стороной, чтоб держаться верстах в двух от каравана, от конвоя. Ехал и не знал, что предпринять. Отбить государя в степи и думать нечего. У него под началом всего полсотни казаков, да и те лишь по названию казаки. Больше половины — мужики из верховых губерний. И вооружены чем бог послал.

Две партии, отосланные по другим трактам, так и не вернулись. Затерялся и есаул, на которого он клал большую надежду. А те, что идут за ним, надежны ли? Знает немного только двоих. Молодого казака Петруху Поводыря, который присоединился к войску государя где-то у Саратова. Вместе плыли через Волгу. И после Петруха держался ближе к Заметайлову. Да о сивоусом казаке был наслышан немало. Кликали его Тишка Волк. Когда он пришел на Яик, никто не помнил. Был зачислен в казаки. За какую-то провинность попал в острог. А затем долгие годы шлялся бездомным по Яику, из крепостицы в крепостицу. Тогда и познал сполна — бродяга ест прошеное, носит брошенное, живет краденым. Потом за деньги его поверстали в солдаты, в зачет рекрута. Но подначальная солдатская жизнь пришлась не по нраву вольному казаку, и он сбежал, уманив за собой двух молодых пикинеров.

Собрал Тишка ватажку таких же голодранцев, как он. Бродил близ Каспия, нападал на купеческие караваны, совершал лихие налеты на туркменские становища. Добычу продавал на астраханских базарах. Приходилось бродить и близ Яика, наводя страх и ужас своими волчьими набегами. Вся его натура переродилась на волчий лад… Одичал, остервенел. В душе почти ничего человеческого не осталось… Верховодил ватажкой до самой старости, пока не иссякла волчья сила, не притупились острые зубы…

Думал уже уйти в камыши и подохнуть в одиночестве, как ослабевший зверь. Но услыхал в то время о появлении на Яике государя-императора. Примкнул к государеву войску… Да, видно, и тут тяготел над Тишкой злой рок. В слободе Берде позарился он на серебряное монисто у одной вдовицы. Был пойман и приведен на суд к самому государю. И тут же по высочайшей воле был выпорот плетьми на площади. Две недели отлеживался Тишка в кустах, но в войске остался. После последнего сражения, уже за Волгой, прибился он к партии Заметайлова. Видно, почуял своим особым нюхом в нем предводителя ловкого и грозного.

Теперь ехал Тишка позади отряда, слегка помахивая плетью и тревожно поглядывая по сторонам. Его беспокоило, что они идут вслед страшному каравану без надежды освободить пленника. Куда сунешься, когда только конвойных гренадеров и пикинеров не менее трехсот при шести пушках. А тут и варева нет какой день. Воды и то мало осталось.

Утром увидели вдали стадо баранов без пастуха. Тогда и обратился Тишка к атаману:

— Благослови, отец, деток до чужих клеток.

— Времени нет, да и воровство это.

— Нужда лиха, и голод не тетка, а голодный и архиерей украдет.

Тишка вновь поотстал. Стал припоминать, когда же он сытно, по-домашнему ел? Все больше урывками, на ходу. С голоду хватал что ни попадя. Ел до отвала только под хмельной перезвон чарок. А потом и вспомнить не мог, чего ел. Варили в поле в котлах жирный кулеш, баранину, конину… Мяса пропасть… Но еда все не домашняя, походная. От этих мыслей стало душновато, и он распахнул на груди кафтан, подставляя ее освежающему, порывистому ветру. Бывший рядом атаман мельком глянул на грудь и удивленно воскликнул:

— Что это?

На усохшей, костистой груди старика чернела наколка — восьмиконечный крест. Тишка смутился, запахнул ворот, пробурчал:

— Бродяжил когда, одно время выдавал себя за грека из Иерусалима. Был черный, курчавый. Продавал крестики с поддельными мощами, кусочки дерева, якобы от креста Христова. Да што там крестики! Камешки и песок продавал. Собирал на оренбургском тракте, а говорил — с берегов Иордана… Прибыльное было дело. Да раз в Астрахани окружили меня монахи Спасо-Преображенского монастыря. Был там сам архимандрит. Спрашивает меня: «Скажи, чернец, где река Иордан протекает?» Я и брякнул: «Близ святого града Киева…»

Тишка умолк, но, заинтересованный рассказом старика, атаман затеребил:

— Дальше-то что?

— Побили меня монахи, злобно побили.

— А крест-то пошто выколол?

— Это я для большего прибытка, говорил, что знак наколот самим иерусалимским патриархом…

Конь Тишки вскинул голову и запрядал ушами.

Тишка прислушался. До слуха чуть долетел отрывистый собачий лай, ветерок доносил запах бараньего сала. Потом левее, в лощине, увидел старый казак чуть заметный дымок и верхушку одинокой кибитки. Не спеша подъехал к Заметайлову и тихо спросил, указывая плетью в сторону:

— Батюшка атаман, видишь ту кибитку? Может, свернем?

Заметайлов сощурил глаза и удивленно сказал:

— Не вижу. А зачем сворачивать?

— Барана там жарят, может, и нам что перепадет. Тебе ведь тоже надо подкрепиться, атаман, а то болезнь совсем одолеет. По лицу вижу — плохо тебе.