Ася находит семью - [17]

Девочка крепко вцепилась в беличий рукав.

— Где хлеб? Он же чужой!

Рядом шумела, жила своей жизнью толкучка. Мимо ларька то и дело сновали люди, но все они, как определила в горячке Ася, имели разбойничий вид. Она не звала на помощь еще и потому, что из-под беличьей шапочки на нее глядели недоумевающие, невинные глаза.

— Господь с тобой, глупенькая. Пусти…

— Понимаете… — Тон, взятый женщиной, не давал Асе возможности отбросить деликатность. — Понимаете… Вы случайно… Нечаянно… — Наконец она выдохнула: — Обманывать грех!

— Дура! — взъярилась женщина, пытаясь стряхнуть Асю со своей руки. Видно, убоявшись скандала, она прошипела совсем тихо: — Дура… Почаще развешивай уши, выучат люди…

Ася не отступала. Ее трясло от гнева. Она ненавидела себя за то, что расчувствовалась, что и впрямь оказалась дурой, попавшейся на приманку, дурой, поверившей притворной ласке. Нет! Теперь уже она никогда никому не поверит. Все взрослые — обманщики!

— Ведьма! — Асе именно этим словом захотелось хлестнуть ту, кого она посчитала доброй феей. — Ведьма! Притворщица! Воровка!

Вырвавшись, воровка с силою грохнула Асю оземь. Беличий рукав выскользнул из сведенных морозом детских пальцев, в них остались лишь клочья серого пуха.

8. Час прощания

Незаметно, сторонкой шла Варя за двумя мужчинами, отправившимися проведать свою теплушку, одиноко стоявшую до прицепки к поезду на одном из дальних путей вокзала.

Варя понимала, что ее кумир только что, попросту говоря, сбежал от нее, что он по каким-то причинам боится прощального разговора. Он, бесстрашно отправляющийся на фронт! Но осудить его она не в силах, как не в силах заставить себя повернуть обратно.

Вскоре Андрей и Емельченко подошли к «теплячку», как ласково называли черноболотцы закрепленную за ними теплушку грязно-кирпичного цвета, отличающуюся от других огромной, намалеванной жидким мелом буквой «Т», что значило Торфострой.

В Вариных мечтах теплушка, предназначенная для того, чтобы хоть изредка привозить Андрея Игнатьевича в Москву, выглядела куда привлекательней. Но сейчас это было неважно. Важно было то, что этот вагончик мог послужить приличным поводом для разговора.

— Андрей Игнатьевич! — начала Варя и тут же почувствовала с отчаянием, как вспыхнуло, залилось краской ее лицо.

Андрей вздрогнул.

— В чем дело? — довольно глупо спросил он.

Возможно, не будь Емельченко, Андрей повел бы себя не так сурово, но присутствие старейшего торфостроевца обязало его взглянуть на Варю глазами истинного мужчины — строителя и воина. Он так и глядел и непреклонно осудил «буржуазно-мещанский облик» Вари, ее горжетку, ее неестественно навитые локончики.

— Андрей Игнатьевич! Вы давно обещали показать мне теплячок.

— Смотри, пожалуйста.

— И внутри… — не отступала Варя.

Нежданно для нее старый слесарь оказался отзывчивым человеком. Он протянул Андрею ключ от замка, стерегущего скудное имущество «теплячка», и, сказав: «Пойду поищу наших», отправился к зданию вокзала.

Андрей, отвернувшись от Вари, отпер замок, толкнул дверь теплушки. Затем нашарил в кармане зажигалку — из тех, что слесари механической мастерской Торфостроя украдкой меняли на табак и хлеб. Вспыхнувший фитилек осветил внутренность вагона.

— Ну, гляди же!

Хотя Андрей сознавал, что объяснение с Варей оттягивать больше нельзя, он со все возрастающим оживлением расписывал, как торфостроевцы оборудовали свою теплушку, как в течение нескольких часов сколотили скамьи, изготовили «для обогрева пассажиров» неуклюжий жестяной чайник. Варя поддакивала, но вдруг заговорила совсем о другом:

— Андрей Игнатьевич… Ну, схлопочу я насчет Аси… а… адрес где? Ваш адрес. Должна я буду вам написать?

— Адрес вышлю по прибытии на место. Конечно, пиши… об Асе.

По шпалам прошелестел обрывок газеты. Андрей долго следил за ним, уносимым ветром. Его поразила мысль, что он невольно выполняет требование покойной сестры, когда-то так его возмутившее. Однажды сестра — это было летом семнадцатого года — заявила, что он обязан «во имя долга и приличий», пока не поздно, отступиться от Вари. Тогда он был возмущен, а после все произошло само собой. Теперь уже во имя революционного долга.

Он много терзался, много думал над тем, вправе ли связать свою судьбу с человеком, не желающим рвать с предрассудками, со всей косностью и дурманом старого мира. А любовь? Кто знает, может, любовь — это тоже наследие минувшего? Но часто легче решить, чем объявить о своем решении. В наступающих сумерках лицо Вари выглядит особенно грустным.

— Я буду писать, — упорно повторяет Варя, — а вы отвечайте. — Прищурившись, Варя спрашивает: — Как лучше писать, Андрей Игнатьевич, по-новому или с «ять»?

— Глупый вопрос! — отрезал Андрей. — В Красную Армию слать письма по правилам старого мира!

Ему невдомек, что девушка, прислуживая за столом, когда к Ольге Игнатьевне приходили ее приятельницы, набиралась ума-разума, стараясь хоть чем-нибудь походить на людей ученых, окончивших гимназию. Ученые люди по-разному расценивали декрет, отменяющий «исторически сложившуюся орфографию», и Варька, всецело приветствуя перемены в правописании, задала свой вопрос из чистого щегольства.