Аствац, инчу амар! - [4]

- Кого спрашиваешь?

- Да этого следователя, будь он неладен...

- Как его фамилия?

- Дай вспомнить... Такая, знаешь, имя и фамилия вместе...

- Алекси-Месхишвили?

- Нет...

- Гогисванидзе?

- Нет... Да, вспомнил! Гигиберия!.. Спрашиваю, сколько тебе лет, сынок, такой ты скорый и строгий... Не твое, говорит, это дело! Через три дня не получу исчерпывающего ответа, потом пеняй, говорит, на себя!

- Ты тоже хорош! Что ты мне все это рассказываешь? Рассказал бы ему!

- Гм, расскажешь, когда на лбу у него вот такими буквами написано: "Входа нет!"

- В следующий раз, когда он вызовет тебя, возьми меня с собой! потребовал я. Дядя Геворк рассмеялся. - Да ты не смейся, я говорю серьезно - возьми меня с собой!

- Ладно, сынок, возьму, только коня и ладью поставь на место - они оба твои, как же ты их берешь?

- Ну и черт с ними, не твое дело! - сказал я в сердцах и смешал фигуры. Дядя Геворк спокойно разложил их по местам.

- Что, видишь, что моя берет, и на попятную? Играй, не вешай носа, у нас впереди целых три дня! - Дядя Геворк сделал ход и записал его. Видишь, записал, чего же ты ждешь?

Дядя Геворк как будто ожил, лицо у него порозовело, в голосе появились озорные нотки.

- Ну-ка, расскажи, как это было, на экзамене? "Кто перевел на грузинский язык "Капитал" Маркса"? И что ты ответил? "Энгельс"? Расскажи, расскажи!

Дядя Геворк встал, поднес левую руку к виску и произнес пропавшим вдруг голосом:

- Слышь, Мито, со мной, кажется, все...

Потом сел, поднял вверх лицо с расширенными от изумления глазами, "Аствац, инчу амар!" - проговорил по-армянски, уронил седую голову на шахматную доску и... кончился...

Дядю Геворка похоронили в первый вторник июня 1950 года. Уже к двенадцати часам дня вся улица Ниношвили, все перекрестки были забиты народом.

На Дезертирском базаре я накупил много белых роз и с огромным букетом в руках вошел в комнату, переполненную родными и близкими покойного. Сперва они не узнали меня - из-за букета не было видно моего лица. Но когда я подошел к гробу, положил букет у ног дяди Геворка и выпрямился, в комнате раздались такие вопли, что сердце у меня дрогнуло и я разревелся, как побитый ребенок.

- Папочка, дорогой, видишь, как тебя Митуша любил, сколько роз он тебе принес... - запричитала Нелли.

- Подойди, подойди к нему, бедный мой неудачник, - присоединилась к ней, раздирая лицо, тетя Анетта, - не было никогда у тебя стипендии, не выигрывал ты никогда в шахматы, а теперь не стало и твоего дорогого дяди Геворка... Некому больше сказать тебе "шах!"... Встань, Геворк, встань и спроси у него - на какие деньги он накупил столько роз, я ведь знаю - по три рубля штука на базаре... Расскажи, парень, расскажи своему дяде Геворку, не стесняйся...

Я обнял Нелли, тетю Анетту и вышел во двор с распухшими глазами.

В три часа народ зашевелился. В дверях показался дядя Геворк, поднятый так высоко, что казалось - не несут его, а сам он шагает по воздуху.

- Не уходи, папочка! - умоляла Нелли.

- Не покидай меня, Геворк! - вторила ей тетя Анетта.

Процессия свернула налево, миновала вендиспансер. В начале улицы Конституции вдруг раздался протяжный милицейский свисток. Процессия остановилась.

- В чем дело? - спросил удивленно Валерьян Габисония, отставной полковник, руководивший похоронами.

- Куда вы идете? - спросил в свою очередь молодой, безусый милиционер (как потом выяснилось - новичок).

- Не будь здесь народа, я объяснил бы тебе все как следует, дурак ты этакий!.. На свадьбу мы идем!..

Новичок смутился. Он понял, что сморозил глупость, спросив "куда" вместо "по какой улице", но отступать не стал.

- Закройте сейчас же! - распорядился он.

- Что?! - взбесился Габисония.

- Закройте гроб! - повторил милиционер, положив руку на пустую кобуру.

- Закройте, закройте, Геворку легче будет расставаться с милой жизнью! - сказал один. Другой громко расхохотался, - к нему обернулась вся процессия.

- Ничего, это истерика, пройдет! - успокоил народ третий.

- Ладно, пусть сойдет тебе сегодняшний день, а завтра потащу к полковнику Челидзе, собственными руками сдеру с тебя погоны, оборву уши и вырву язык. Запомни! - пригрозил Валерьян Габисония милиционеру.

Побледнев то ли от обиды, то ли от испуга, милиционер молча повернулся и ушел.

Гроб закрыли. Мы направились к Кукийскому кладбищу.

В те годы духовой оркестр и венки на похоронах в Тбилиси выходили из моды. Поэтому в процессии, среди уймы цветов, был лишь один-единственный венок-исполин, который несли сразу же за гробом двое рабочих. На венке красовалась душераздирающая надпись:

"Дорогому Геворку Артавазовичу от женщин улицы Ниношвили".

Дяде Геворку была оказана достойная честь. В последний путь - с улицы Ниношвили до Кукийского кладбища гроб с прахом покойного несли на руках.

На могиле остались трое - я и два могильщика. Покончив с делом, они смотали и завязали веревку, вскинули на плечи лопаты и кирку и собрались уходить.

- Задержитесь на минуту! - попросил я их и присел у могилы. Могильщики переглянулись, сложили свой инструмент и молча уселись напротив меня.

Я достал из сумки колбасу, черный хлеб, две бутылки коньяка и маленький граненый стаканчик.