Астрид и Вероника - [22]

С того вечера при свечах Вероника с Астрид не виделась. А когда проходила мимо ее дома, всякий раз замечала, что ставень на окне лишь слегка приотворен. Старушка не появлялась.

В деревне вовсю шли приготовления к празднику летнего солнцестояния, настроение царило радостное и приподнятое. На лугу у реки, за церковью, подстригли траву и уже соорудили прилавки для ярмарки. А у магазина посиживали местные жители, греясь на солнце, болтая и пересмеиваясь.

За два дня до Ивана Купалы Вероника постучалась к Астрид. Давно перевалило за полдень, и, хотя солнце еще стояло в небе высоко, воздух был полон жаркой истомы; даже птицы и насекомые умолкли, словно разморенные теплом. Вероника постучала раз, другой. Тишина. Тогда она нажала на дверную ручку. Оказалось не заперто. «Астрид?» — позвала Вероника, медля на пороге. Голос ее вспорол тишину и темноту внутри дома. На зов никто не откликнулся. Вероника вошла в дом. Постепенно глаза ее привыкли к темноте, и она увидела, что все двери, ведущие в комнаты, закрыты. Вероника прислушалась. Ни звука. Тогда она двинулась к кухонной двери и, снова помедлив, вошла.

Старуха сидела у стола, обхватив ладонями чашку. Сквозь задернутые выцветшие занавески едва просачивалось солнце. Желтоватый, усталый свет заливал кухню. Веронике подумалось: все это во сне, небывалом, фантастическом сне, в котором кто-то нарочно выстроил и декорации, и свет.

Астрид, казалось, и не заметила гостью — даже не шелохнулась и глаз от окна не отвела. Вероника села напротив за стол. Провела ладонью по старой клеенке в трещинках. Подождала, потом заговорила:

— Простите, что вот так вторгаюсь, но я забеспокоилась. Вас уже недели две не видно. Вы хотя бы открывайте окно по утрам.

Старуха молчала.

— А в пятницу уже Иванов день, — продолжала Вероника. — Я надеялась, вы сходите со мной в деревню, посмотрим, как праздничный шест ставят.

Слова ее повисли в воздухе. Астрид сидела все так же неподвижно и смотрела в окно. В оконное стекло, жужжа, беспомощно билась муха.

— Он умирает. — Астрид взглянула Веронике в глаза. — Мой муж умирает.

Вероника не знала, что и сказать.

— Звонили из дома престарелых.

Астрид провела пальцем по кромке пустой кружки и снова уставилась в окно.

— Он так давно при смерти. Я уж заждалась. А теперь мне позвонили, сказали — вот-вот, совсем скоро.

Вероника поднялась, поставила на плиту чайник, взяла две чистые чашки.

— Давайте-ка выйдем на воздух. — Она мягко тронула старуху за локоть. Та послушалась, явно думая о своем.

Сначала Вероника вынесла на улицу складное кресло Астрид и поставила у стены, в сквозистой тени яблонь. Потом вернулась за кофе.

Земляника уже распустилась вовсю, и мелкие цветы на траве белели, точно снежинки. Вероника усадила Астрид в кресло, а сама устроилась рядом на траве. Над цветущей земляникой вился толстый шмель, словно не в силах оторваться от такого изобилия. Вероника прислонилась спиной к нагретой деревянной стене. Астрид держала чашку с кофе в руках, но глаза закрыла.

— Я так долго этого ждала, — пробормотала она. — Всю жизнь.

Глава 14

Лишь ненавистью дыша…[18]

АСТРИД

Я ждала его смерти со дня нашей свадьбы. Шестьдесят лет я ждала его смерти. А теперь, когда он вот-вот умрет, я понимаю, что дело было вовсе не в нем. И началось все не в день свадьбы, а куда раньше. Просто свадьба стала поворотным днем. В тот день я сдалась, отказалась от своей жизни.

Был июнь. Я надеялась, что погода будет пасмурная и холодная, но день выдался теплый, безоблачный, с неистовой синевой неба. Звонили колокола. Церемония была устроена пышная, торжественная. Священника выписали из Уппсалы, цветы из Стокгольма — крупные восковые ландыши с приторным запахом. Я была в национальном костюме, а не в белом платье, как требовал отец. Единственное, на чем я настояла, что смогла решить сама.

Накануне вечером я сидела у себя в комнате над сундуком с маминым свадебным нарядом. Откинула крышку, бережно извлекла платье и приложила к себе. А потом прижала к лицу, закрыла глаза и глубоко втянула ноздрями воздух. Но платье ничем не пахло: тонкий сухой шелк зашуршал от моего прикосновения, но ничего не поведал. Я набросила на волосы фату и, обнаженная, села на стул перед зеркалом. Кружево спадало мне на плечи. Из зеркала, с бледного овала лица, на меня смотрели синие глаза. Кончиком указательного пальца я провела по бровям, потом — по переносице, по контуру губ. Подняла руки и огладила атласную кожу с внутренней стороны предплечий. Распустила косы, так что волосы растеклись по плечам и груди, расчесала волосы пальцами. Я всматривалась в свое отражение, вбирая мельчайшие подробности. Оттенок кожи. Розовость сосков. Белокурые волосы на лобке. Я приподняла груди в ладонях, погладила себя по животу, по бедрам. Хотелось запомнить себя, свое тело, прежде чем отдать его на погибель.

Наутро я надела национальный костюм — юбку толстой шерсти, льняную рубашку, фартук и шаль. Затем красные шерстяные чулки, башмаки с медными пряжками. В этом теплом и плотном облачении я вышла из спальни в солнечный свет летнего дня, но мерзла еще больше, чем раньше. Потом пошли слухи, будто в тот день нарядилась я не просто в национальный костюм, а нарочно на погребальный манер — фартук темный и украшений никаких. Это ложь. Но все-таки я выбрала не мамино свадебное платье, а национальный костюм, однако и в нем мерзла.