Аслан и Людмила - [10]

— Наташа-то как сдала. Хоть бы подтяжку, что ли, сделала. Такие морщины у глаз. Да?

— Да ладно тебе, Светик. У нее ж вон девка уже какая взрослая.

— А не знаешь, они с Пашкой ровесники?

Это кто интересно называет ее отца Пашка? И что это за такой Светик? Миле стало так жалко маму. Тем более, что она младше отца почти на десять лет. «Вот бабы… И почему я стою тут, как колонна? Надо повернуться и сказать какую-нибудь гадость. Только какую?» В эту сторону голова у Милки работала плохо. Вот нахамить она могла. А сказать мерзость с сияющей улыбкой пока не научилась. «Я научусь. Честное слово», — пообещала она себе, нервно сжимая кулачки. «Сегодня же начну придумывать и все варианты записывать в спецтетрадь. Ты у меня кровью умоешься, змеюга».

Что собственно ее так разозлило, она понять не могла. Ведь всегда знала про террариум единомышленников с маминых слов. Сколько сигарет истерично было выкурено на их кухне с постоянным рефреном: «Не понимаю!» Отец всегда говорил одно и то же: «Да не бери ты в голову, Наталья!» Мама устало усмехалась. Но все равно в голову брала.

Фильм Миле не понравился. Зато понравилось, что снят он красиво, потому что увиден глазами ее отца. За Павла Дробышева режиссеры между собой сражались. На его счету были культовые фильмы, которые в свое время даже лежали на полке. И он этим гордился. Снимать высокохудожественное черно-белое кино ему всегда нравилось больше, чем криминальные мелодрамы. Но сейчас ему особо выбирать не приходилось.

С режиссером-гением, с которым они вместе сделали первые два фильма, Павел разошелся. Характер у того был уж очень тяжелый. На съемочной площадке они ругались до драки. Павел был единственным человеком, который гению возражал. Из этих столкновений и рождалась потом истина. И работали они достаточно быстро. А вот без Павла гений стал снимать фильмы лет по семь-восемь каждый. И операторов у него поменялось за эти годы человек десять. С другими ему поругаться не удавалось — соглашались сразу. И он входил, как нож в масло. Никакой искры не высекалось. А с Павлом Дробышевым у них, как у разведенных супругов, так и осталось некоторое истеричное напряжение.

Впрочем, Паше это не мешало. Он был человеком широкой души. Зла не держал. И не потому, что сознательно старался простить. А просто — не держалось. Он бы больше энергии потратил на то, чтобы помнить, чем на то, чтобы забыть. А будучи человеком ленивым, как он сам всегда говорил, предпочитал лишнюю энергию ни на что не тратить.

Уже после фильма, когда измученные голодом вип-персоны толпились в ожидании фуршета, Милка увидела отца и решительно начала к нему пробираться.

Не заметить Дробышева вообще-то было невозможно. Он был высоченный и широкий, как шкаф, с шапкой чуть рыжеватых вьющихся волос. И, пожалуй, да, вспоминая его без очков и усов, она готова была подтвердить, что действительно на него похожа. И медовый цвет волос унаследовала от него. Цвет, который в минуту отрицания самой себя, казался ей цветом дворовой кошки. И глаза у нее были отцовские. У него, правда, они были зеленоватыми. А у нее скорее золотыми. Но, несмотря на явный эксклюзив, в детстве они доставляли ей немало огорчений ввиду «неприличного цвета мочи»: одноклассники не мудрствовали с оттенками цветов, как японские школьники. Коричневым в их представлении могло быть только одно, а желтым — другое. Зато с наступлением юности ее волосы позиционировались, как янтарные.

Она подлезла к нему со спины и, просунув руки, сложила их у него на животе. Думала напугать, но не вышло. Свое родное Павел узнавал без колебаний.

— А это моя дочь Людмила, — сказал он, доставая ее из-за спины. И добавил, окидывая взглядом ее платье: — Сам удивляюсь.

— Ух ты! — чуть ли не присвистнул кто-то из окружавших отца титанов.

Мила оказалась в самом центре внимания. Но рядом с папой ее это нисколько не смущало.

— Как же ты выросла, Милочка. А я тебя вот такой помню. Да. — Известный на всю страну президент киноакадемии говорил ей эти слова своим узнаваемым из тысячи воркующим голосом. — Ну что, Рустам, как тебе Пашина дочка?

Рустам Мухамеджанов, художник-постановщик, о таланте котором Мила много слышала, приблизил к ней лицо. Внимательно посмотрел, как на предмет неодушевленный, и сказал:

— Пятнадцатый век, эпоха Возрождения, холст, масло.

— Вы еще скажите, ручная работа, — хмыкнул Павел.

— Ювелирная, Павел Сергеевич, ювелирная, — похлопал его по плечу киноакадемик с чарующим голосом, — но, боюсь, все-таки не ручная.

Они расхохотались. Отец с гордостью прижал Милу к себе. А она млела. Решила, что потом, когда придет домой, обязательно все запишет в дневник. Такие вещи от таких людей услышать дано не каждому. Уверенности в себе прибавилось. Вот только рот открыть так и не получилось.

Да вроде бы и необходимости такой не возникало. Это как трамвай без дверей. И войти-то некуда. В разговоре этих людей просто не было дверей, чтобы Мила могла войти. Сколько раз уже она ругала себя за мучительную стеснительность, охватывающую ее всякий раз… Она так завидовала Насте, которая с чужими умными дядями никогда не терялась, а спокойненько говорила все, что думает. Примерно так же, как в разговорах с Милой. Ничего в ее речи не менялось. И ее естественность всем ужасно нравилась. Как у нее так получается? Чего я боюсь? И она признавалась Насте в том, что с ней происходит. На что Настя выдала ей совершенно поразительный совет: «А я, когда волнуюсь, всегда представляю, что тот, с кем я разговариваю — голый. А чего мне, одетой, его, голого, стесняться?»