Асфальт - [68]

Он так ждал, там, в гостинице, этого возвращения домой. И дома тоже ждали, но как-то переждали, что ли. И он переждал. Миша зашёл домой, всех поцеловал, на нежности и разговоры сил не осталось. Полез в душ. Потом немного побыл с детьми, посидел сычом на кухне да и лёг спать. Он чувствовал сильное разочарование и сердился на себя, но на большее его не хватило. Тогда он особо остро ощутил отдельность своей жизнедеятельности от того, чем жило то место, куда он так рвался и называл домом. А с детьми он даже и не знал, чем заняться. Обнял, поднял на руки, быстро сунул привезённые подарки куколок из оленьих шкур да какого-то моржа, из моржовой же кости сделанного. Детей подарки не вдохновили. И всё.

Водку и сушёную оленину он действительно Юле привёз, но так её и не отдал. На следующий день жизнь навалилась всей тяжестью. К Юле он заехал много позже, чем собирался. Даже не заехал, а заскочил, но без гостинцев.

***

Миша стоял у балконной двери и даже задумался: а куда делась та, привезённая из Норильска, водка и оленина? Вполне возможно, она стояла где-то дома в шкафу до сих пор. Во всяком случае, он не припоминал, чтобы он её выпил с кем-то или кому-то её подарил. Он даже чуть было не пошёл её искать. Он даже чуть было не сказал: «Аня, а не видела ты?…» Но не сказал и не пошёл. Он запахнул халат плотнее и открыл балконную дверь, решив, что покурить пришла пора.

***

Он покурил быстро, без удовольствия, даже не думая о том, что курит. Просто нужно было что-то делать, точнее, сделать. Вот он и покурил. Во рту стало кисло и плохо от этой ненужной сигареты, Миша шагнул ближе к перилам, перегнулся через них, посмотрел вниз и выплюнул кислую и мешающую слюну. Так он делал редко, потому что был уверен и знал, что плевать с балкона плохо и в представления о том, что значит «уметь себя вести», плевки с балкона не входили. Но в бессонную ночь Миша плюнул вниз, даже не вспомнив о своих правилах. Плевок долго летел, извиваясь, и Миша даже услышал звук его падения.

«Семь этажей – это наверняка, – подумал Миша. – А у Юли третий. Так что прыжок как вариант она даже не рассматривала».

– Тьфу-у ты… – уже не плюнул, а скорее высказался Миша, стараясь немедленно отогнать залетевшую в голову страшную мысль.

Миша смотрел вниз с балкона на тёмный двор. То, о чём он подумал, напугало и вернуло к основной теме его жизни последних дней. Ему впервые было тоскливо смотреть с балкона на двор своего дома. Сколько же они с Аней, а потом и Катей, пожили в съёмных квартирах среди мебели и обоев, которые им не нравились. Сколько было дворов в тех районах Москвы, где жили люди, для которых поездка в центр столицы была редким событием. Сколько Миша трудился, и сколько Аня терпела, прежде чем они, перед самым рождением Сони, переехали в свою квартиру, в дом, который нравился, в район, в котором они хотели жить. Сколько нужно было усилий и времени, чтобы иметь возможность плюнуть с собственного балкона во двор. А тут Миша смотрел в этот двор, вид которого не меньше, чем подходящая цена, когда-то повлиял на выбор именно этой квартиры… Смотрел, и ему было тоскливо. Его очень насторожила эта тоска. Он очень не хотел разлюбить свой двор и свою квартиру, то есть то жизненное пространство, которое называл и считал домом.

А Миша знал, что это за тоска. Он когда-то затосковал в Архангельске. Потом, в Москве, когда было трудно или безрадостно, он тосковал по Архангельску, по родителям, по своей комнате в родительской квартире, в которой он в своё время тоже успел потосковать. Потом тосковал от неустроенности жизни в съёмных квартирах и от страха, что такая жизнь и будет продолжаться всегда. Мише казалось, что он очень много тосковал в жизни. Но последние несколько лет такая тоска не посещала его. Ему было трудно, хлопотно, утомительно и часто нервозно, но только не тоскливо. И когда он жил в Юлиной квартире на Кутузовском, ему бывало всяко, только не тоскливо.

Он смотрел во двор и боролся с тоской. Бороться не получилось, и он вернулся с балкона в тепло и тёмную тишину своего жилья.

А Миша вообще не любил смотреть с балконов или выглядывать в открытые окна и смотреть вниз. Его не пугала высота. Он просто не любил смотреть с высоких этажей вниз. И Миша знал про себя, что это у него не какая-то странная и невнятная фобия. Вид двора или улицы с балкона или из окна, когда смотришь строго вниз, не осматриваешься по сторонам, а смотришь строго вниз, пугал Мишу, и пугал с давних пор. Это был очень конкретный и определённый страх. Просто Мише вспоминалось страшное событие, произошедшее давно, но ужас давнего переживания не прошёл. По причине этого же страха и воспоминаний Миша с давних пор не поднимался на крыши городских домов, не лазил на чердаки, и даже вид лестниц, люков и дверей, ведущих на чердак, заставлял Мишу ёжиться от холодного и страшного воспоминания… И он знал, что это воспоминание с ним останется навсегда.

***

То, что Мише вспоминалось, произошло давно, ему тогда было пятнадцать лет. Но ещё раньше он почувствовал, что такое «навсегда», и как это страшно, и как он бессилен в связи с этим.