Арысь-поле - [16]

— Фликке, надень что хочешь, только быстро, мы опаздываем, — был ответ.

Ася молча удалилась в гостиную. Там она, не снимая накидки, устроилась на диване с рюмкой кларету, облегченная, как ни странно, тем, что ссора закончилась именно так. «Просто у девочки тяжелый возраст, — успокоила себя Ася, — трудно отвыкает от моей груди».

Фликке заранее была готова к тому, что на балу не будет никаких молодых отпрысков знатных семей. Впрочем, оные интересовали ее лишь в силу того, что она практически никого из них не видела воочию. Она знала, что танцевать ей придется либо с собственным отцом, либо с отцами других девушек, либо с престарелыми холостяками, засидевшимися в «завидных женихах» по причине привередливости и распутства. Бал был для нее редкой возможностью блеснуть роскошным туалетом и показать себя во всей красе все равно кому.

Фликке не ждала любви, не помышляла о ней, не боялась быть застигнутой ею врасплох, не рисовала себе в мыслях избранника юным и прекрасным или степенным и солидным. Как выходящий из чащи молодой олень не воображает себе, какой будет его смерть, залегшая в кустах с охотничьим ружьем. Она была tabula rasa, покрытая первым чистым воском, в который Том Паттерсон вошел, как царская печатка. Не отводя глаз, заливаясь румянцем, Фликке смотрела на Тома, чувствуя, что суждена ему, отдана без собственного участия и родительского благословения.

Они танцевали вместе лишь один танец, всю ночь, и Максимилиан Нюквист, сгорая от досады, корил себя за то, что не принял в споре сторону жены. Девчонка становилась совершенно неуправляемой с его попущения; он знать не знал этого выскочки Паттерсона, к тому же глухого как пень и наверняка без гроша за душой, неизвестно как оказавшегося на почтенном мероприятии.

Они танцевали. Девочка пахла Гольдой, и от бесстыдства этого родного запаха Том сходил с ума. Само собой, он не признал платья; как любой другой мужчина, если только он не портной, Том помнил одежду лишь в общих чертах. Но его руки узнавали и ряд пуговиц на спинке, и виолончельный изгиб стана. Не слыша музыки, Том ориентировался на басы, пульсирующие в теле, на горячий ток крови, на собственные мигрень и вертиго, становившиеся невыносимыми по мере приближения к утру, оттого что не мог он забрать с собой девочку, закруженную в танце до исступления менады.

Советник сухо раскланялся с Томом, уводя дочь. Фликке оглядывалась торопливо, коротко, словно она и Том были сообщниками, совершившими преступление, а теперь она попалась и ее одну уводил конвой. «Не предам» — прочитал Том на ее почти детском лице и почувствовал, как подступают слезы умиления и страха. Такие, какие прежде вызывала только Зайка.

«Фликке, Флик-ке!» — ликовало его сердце, когда он возвращался домой. «Наконец-то я нашел тебя, девочка», — думал Том, позабыв, что искал Гольду. Домой он, впрочем, не попал: дошел почти до порога и вдруг зашагал обратно, свернул к реке, захотел спуститься к самой воде, поскользнулся на маслянистой весенней грязи, упал всем фраком в глину и засмеялся, зарыдал, захохотал как безумный. Закурил, не вставая, и долго лежал, глядя в ясное небо, продрогший, счастливый и одинокий, одинокий, как бог.

Малеста томилась тягостным ожиданием. Она выдумывала тысячи причин, по которым Том мог задержаться, и одну за другой их отвергала. Малеста презирала паникеров и оттого ничего не предпринимала. В самом деле, если бы ее отец исчез так же необъяснимо, как мать, это было бы уже слишком.

Том все не шел. Он знал, что Зайка переживает, но с присущим всем влюбленным эгоизмом полагал, что ее тревога пренебрежимо мала по сравнению с тем, что чувствует он сам. Лейтмотивом в каскаде его чувств был восторг пса, унюхавшего загулявшую суку. Почти год он не был близок с женщиной и теперь изнывал от желания, как подросток, насмотревшийся фривольных открыток. Только к полудню дополз он до дома, мокрый и грязный, под сочувствующими взглядами соседей, решивших, что бедняга Паттерсон с тоски по жене ударился в запой.

Малеста встретила Тома молча, как полагается мудрой и кроткой дочери, сняла с него испорченный фрак и раскисшие лаковые штиблеты. Отец был совершенно трезв и не менее совершенно измотан, однако глаза его горели, и вместо того чтобы поесть и лечь спать, он переоделся, схватил початую бутылку вина и снова выскочил за порог. Малеста почувствовала себя оскорбленной, не получив объяснений, но Том не смог бы ей дать их, даже если бы захотел. Он сам не знал, куда и зачем направляется.

Весь день его носило по городу. Он заходил и в кабаки, и в храмы — те и другие были пусты, — но, не в силах оставаться на одном месте, шел дальше. Том озирался в магазинах готового платья, табачных лавках, кондитерских и галантерейных отделах так, словно у него отшибло память и он не мог понять, для чего служат продающиеся там предметы. Том бесслезно, беззвучно плакал о Фликке, потому что, пока он слонялся по улицам, время ее жизни проходило без него. Она спала, вытянув сладко ноющие ноги, под кружевным пологом девичьей постели, и ее ничуть не расстраивало, что родители посадили ее под домашний арест на восемь суток. Она просыпалась, потягивалась, чистила зубы лавандовой пастой, ела черствый хлеб и пила воду, сидела над молитвенником, не раскрывая его, и с ее лица не сходила блаженная улыбка. Все это Том хотел разделить с ней, весь этот бессмысленно долгий день, все последующие дни и ночи ее жизни. Немудрено, что в сумерках он оказался в квартале у озера.