Арысь-поле - [15]

Зайка не хотела на бал и совершенно не была расстроена тем, что отец получил приглашение на одну персону. По ее мнению, Тому не следовало отказываться от возможности «развеяться», а у него не достало духу сопротивляться ее уговорам. Они словно поменялись ролями: Зайка говорила с ним, как с приунывшим ребенком, который отказывается выйти поиграть в мяч.

* * *

День выдался теплый и ветреный. Пахло так, как может пахнуть только ранней весной, словно в воздухе распылили эликсир безумия. Еще только покидая дом, Том Паттерсон был уже пьян, хоть и не выпил ни глотка спиртного. Его лихорадило предчувствие какой-то упоительной победы. Он даже не жалел, что дочь не разделит ее с ним, потому что чувствовал: победа предназначена лишь ему одному.

Бал дебютанток был мероприятием скорее торжественным, чем роскошным. Взятый напрокат фрак сидел скорее хорошо, чем худо. Стоя внизу парадной лестницы ратуши, Том не был ни скован, ни растерян; он горел любопытством. Любопытством не к светскому обществу или юным девушкам, но единственно к обещанной победе. Он оглядывался, пытаясь прочесть какие-нибудь адресованные ему знаки, и взор выхватывал случайные детали: какой-то кислый господин поправляет бутоньерку; толстуха в лиловом с досадой замечает, что веер сломан; в охапке желтых тюльпанов два уже наклонили голову, сморенные последним сном. Том не знал, что из этого было знаком, не знал, было ли в этот вечер в этом месте что-то, что знаком не являлось.

Вдруг до его ноздрей донесся превосходный и тонкий кокосовый запах, и он, как борзая, на этот запах оглянулся, замерев и поджавшись всем телом. Та, кого увидел Том, сначала показалась ему весьма миловидной и смутно знакомой, но первое впечатление тут же смыло волной необыкновенного, леденящего душу восторга и ужаса.

На ступеньках лестницы стояла Фликке Нюквист в подвенечном платье его пропавшей жены. Война Алой и Белой роз шла на ее щеках, и Алая одерживала верх.

* * *

Походила ли Фликке на Гольду? О да. Гольде Йолин было шестнадцать, когда Том взял ее в жены. Та зима была слишком холодной даже для Нейланда; Том прекрасно помнил, как, вынося из храма на руках новобрачную, завернутую в большую рысью шубу, запнулся за оледенелый порог и оба они полетели кувырком. Потом лежали, как им казалось, бесконечно долго, глядя друг на друга из вороха мехов и шалей, настороженно и ласково, молодые хорьки, играючи забравшиеся в кучу одежды. Брачный пир, танцы, неизбежная драка между гостями — в памяти Тома все это осталось путаным калейдоскопическим сном, разноцветным до тошноты. Теперь, по прошествии стольких лет, ему нравилось думать, что их с Гольдой первая ночь началась прямо там, в снегу и шубах. Гольда была простужена, и ее слегка знобило. Пытаясь согреться, она несколько раз приложилась к фляжке папаши Йолина и потому в объятия Тома упала уже очень горячей и мягкой, как сваренная в сиропе груша. Она смеялась, запрокинув голову, и он не слышал ее смеха и не жалел, что никогда не услышит, просто любовался мелкими зубами, острыми и белыми, и обнажившимся нежным горлом. На горле был шрам, тонкий, как стрелка на чулке, и налипшая прядь волос цвета меда, но не у Гольды, а у той девушки из борделя, к которой за день до свадьбы отвела его фру Паттерсон. Том тогда уже вышел из юношеского возраста, но женщин не знал, стыдился своей глухоты, неловкого тела и не в меру властной родительницы. Стало быть, не было меха и озноба, а были кружево и прохладные пальцы, и шрам ей оставил из ревности кто-то из клиентов. Она одна в Красном квартале знала язык жестов — излишний, впрочем, при ее работе — и поила Тома вином изо рта. Девушка в перламутровой своей наготе показалась ему моллюском-жемчужницей; он сжимал ее в ладонях и не хотел расставаться с сокровищем, хоть в холле давно ждала его мать. Фру Паттерсон уснула в продавленном плюшевом кресле, так и не вынув изо рта погасшей трубки, а ее сын не мог уйти, он был удачливый ловец жемчуга той ночью перед свадьбой. Он и свадьбу в горячке хотел отменить, и по этой причине тоже девушка смеялась над ним, лаская, а потом сказала, что сама помолвлена. Постоянный клиент из богатых, советник, что ли, потерял голову, брал ее в жены и уже подарил кольцо. Наутро мать за руку уводила Тома из борделя, стоял мороз, лютый и дымный, когда небо на рассвете совсем красное и больно даже дышать, не то что плакать. И Гольду Том желал тоже — не так, как мальчик жемчужину, а как мужчина свою жену, но был в смятении, голова полыхала. Хотел даже рассказать ей все, только было стыдно, и язык жестов Гольде давался с трудом. В первую брачную ночь брал не Гольду — брал их обеих. Ее и девушку из борделя. Так помнил Том. Вот только имя той девушки из памяти стерлось.

* * *

Если бы Ася Нюквист пришла в тот вечер на бал дебютанток, Том Паттерсон конечно же вспомнил бы, как ее звали. Но прямо перед выходом из дома Фликке закатила настоящий скандал из-за платья, так что Ася сначала даже стушевалась — таким неожиданным и грозным было выступление дочери. Пока Максимилиан Нюквист, теряя терпение, постукивал тростью по стойке для зонтов, Фликке отчитывала мать, как зарвавшуюся бонну. Ася с трудом удерживалась от того, чтобы дать ей пощечину: не хотела, чтобы Макс хотя бы в мыслях попрекал ее скандальным прошлым. Потом, поджав губы, заявила: или Фликке идет на бал в купленном ею наряде, или идет туда вдвоем с отцом. Обе перевели взгляд на Нюквиста, одна с мольбой, другая с вызовом.