Артем Гармаш - [25]

Управившись с конями, в комнату вошли бородатый, в кобеняке, Мусий Скоряк и Тымиш Невкипелый. Тымиш на самом деле порядком замерз в своей матросской бескозырке. Но когда Федор Иванович спросил его, почему он шапки себе не справит, ответил весело:

— Ну да! Сперва бескозырку на шапку сменишь, а потом и на печь потянет. Не время еще нам, Федор Иванович, воинский дух терять. Разве не так? А ты что, Грицько, на рукав мой посматриваешь? Ничего, Лаврен обещает железную выковать. Уже примерял модель. Косить буду. Ну, ты как? Целый?

Катря, отогреваясь у печи, рассказывала тем временем Марусе:

— Бьюсь как рыба об лед. Орися только поднялась после тифа, а Остапова Мотря слегла. Так с внуками и хозяйничаю. Хорошо еще, хозяйство — всего три курицы. Справляемся!

— Про Остапа что слыхать?

— Давно уже письма не было. С осени. «Мира жду, — писал, — к весне непременно буду дома». — И вздохнула: — Когда она, весна-то! И доживем ли? Может, с голоду…

— Такое скажете, тетя Катря! — недовольно перебила ее Таня. — Всегда вы так! Хоть бы раз приехали с чем-нибудь веселым! А я как увидала вас, так сразу и подумала, — ей-богу, правда, — может, Орисю замуж отдают, приехали с калачом на свадьбу звать.

— Э, как раз до свадьбы ей сейчас! По хате сама не пройдет. Сядет на скамью перед окном — насквозь светится. Да еще и стриженая!

— Ну что ж, Маруся, — вставил слово Федор Иванович, взглянув на ходики, — может быть, отодвинем стол?

— А ты не хлопочи, Федя, — отозвалась Катря. — Мы к тебе не в гости.

— Мы, Федор Иванович, к вам вроде как делегация, — добавил Тымиш Невкипелый.

— Вот как! До чего дожил! — пошутил хозяин.

— Так и наказали нам: «Езжайте к Феде — свой, верный человек. В политике разбирается». Вот мы с дядей Мусием запрягли самоуправно коней помещичьих да и махнули сюда.

— Спасибо за доверие.

Федор Иванович с Марусей отставили от стены стол, чтобы все могли разместиться. Катря достала из узелка ржаной хлеб, положила на стол.

— А вы, видать, тоже не больно роскошествуете: постная каша да хлеб с половой. Вроде нас.

— Ну, в городе это не диво, — сказала Маруся. — Но неужели и вы на селе…

— Не знаю, как в других местах, а у нас уже есть такие, что и лебеду в хлеб подмешивают, — вздохнула Катря. — И это еще до рождества. А что весной будет? Ой, Федя, нельзя дальше так жить! Спасаться надо.

— Да разве в вашем имении хлеба нет? Продовольственный комитет при волости ведь у вас имеется?

— Пожитько Кондрат? Этот накормит народ!

— А чего, — невесело отозвался Мусий Скоряк, — кого и накормит, и напоит. Для своих дружков не скупится на народное добро. Не одну сотню пудов из имения на самогон скурили.

— Эге ж, — подхватила Катря. — А бедная солдатка или вдова придет — один у него ответ: нету. На сев, мол, оставляет. «Я раздам, а потом в мой амбар за семенами полезете…»

— Кулак небось? — спросил Кузнецов, который все время внимательно присматривался к прибывшим.

— А то кто ж? Всю жизнь батько его, как паук, кровь из нас сосал. А сейчас сын его на нашем горе наживается. Сколько хлеба — и не счесть! — растащил он со своими прихлебателями!

— А вы ревизию сделайте! — посоветовал Федор Иванович. — Да и выгоните его к черту. Можете и судить. Народным судом.

— Они уж сами ревизию себе сделали, — сказал Мусий.

— Натворили мы, бабы дурные, на свою голову, а им и на руку, — вздохнула Катря и стала рассказывать: — Позавчера это приключилось. Пришли в волость солдатки. В который уже раз! С торбами, с мешочками, ну точно тебе нищие за милостыней. Крикнули, чтобы вышел, — отказался. Недосуг, видишь, ему! Тогда несколько женщин, самых бедовых, зашли в помещение и выводят, как пана, под руки. А он красный как рак. «Что это такое? Насилие?» — «Хлеба давай! Или самим брать?» — «Дело ваше! — отвечает. — Только за грабеж народного добра в тюрьму посажу!» — «А мы ж кто — не народ? Разве не мы эти амбары хлебом завалили? А сейчас дети с голоду пухнут. Давай ключи!» Не дает. По карману себя хлопнул: «Вот они где. Разве что силой возьмете». И не пришло ведь в голову, что ему этого только и нужно. Не шибко-то и отбивался. Для виду больше.

— Артист! В «Просвите» играет, — вставил Мусий. — Напрактиковался.

— Но не думай, Федя, что раз бабы, то уж и без толку. Брали, правда, без весу. Кто сколько осилил на себе понести. А всего, почитай, сотни две пудов, ну, пускай, три. Но ярового и зернышка не тронули.

— Молодцы!

— Да ты дальше слушай, что вышло. Не успела я еще в ступе столочь зерна, гляжу — какие-то розвальни мимо двора завернули в имение. А вечером слышим: комиссия была. Бумагу составили, что солдатки разграбили амбары. Говорят, около тысячи пудов нехватки выявили.

— Вот и свели они концы с концами, — сказал Скоряк. — Ревизуй их теперь. Выходит, помогли им. Да еще кое-кто в холодной отсидел.

— Довелось и мне на старости лет, — горько сказала Катря. — Еще и тюрьмой стращал. Да, спасибо, Тымиш с мужиками заступились, выпустили.

И умолкла. Плотнее укуталась в платок, будто бы ее знобило, а на самом деле — чтобы скрыть слезы. Но Федор Иванович заметил. Он подошел к ней, обнял за плечи.

— А плакать, сестра, зачем?