Артем Гармаш - [237]

«Э, нет, не выйдет сразу после праздника!» Грицько и сам не понимал — то ли подумал он это, то ли вслух сказал. Чтобы проверить, глянул на Остапа. Тот сидел понурившись, с выражением усталости и печали на темном лице. Нет, не слышал, как видно. Но сейчас, почувствовав взгляд Грицька на себе, повернулся к нему и спросил:

— А пропустят ли лесовики? Сказывают, что на ночь все дороги перекрывают.

— Проедем, — сказал Грицько.

К лесу подъехали уже в сумерках. А когда въехали под своды вековых дубов и осокорей, сразу и обступила их ночь, темная и настороженная. Не успели углубиться в лес, как из темноты, из-за кустов, выскочили двое с винтовками.

— Стой! — Подошли к самой телеге, присмотрелись повнимательней. — А, Саранчук! — узнал один. — А это кто с тобой?

— А это — со мной, — ответил Грицько.

— Понятно! — И отступили от телеги.

Поехали дальше.

— А тебя знают тут, — сказал Остап удивленно.

Грицько из соображений конспирации схитрил:

— Знали бы и тебя, кабы целый месяц в лесу вшей кормил вместе с ними.

Возле хаты лесника, через дорогу, на поляне, где зимой происходил первый сбор основателей красногвардейского отряда, на котором Тымиш Невкипелый был избран командиром, возле шалаша горел костер под котлом на треноге. Вокруг человек с десять партизан из сторожевой заставы — пока варится кулеш — весело разговаривали. Наверно, кто-нибудь из них рассказывал веселую побасенку — время от времени тишину взрывал громкий хохот.

«Значит, не знают еще, — мелькнула мысль у Грицька. — А может…»

И то же самое, видно, подумал Остап. Сказал, когда отъехали:

— А может, Грицько?.. Ведь сама-то Ульяна своими глазами не видела.

— Дай боже! — вздохнул Грицько. И подумалось: как мало нужно человеку в беде! Блеснул слабый лучик надежды, и уже отлегло немного от сердца. И даже на разговор потянуло.

Грицько дал отдохнуть лошадям — ехал некоторое время тихо. А сами тем временем закурили.

— А про Артема так ничего и не слыхать? — после первой затяжки спросил Грицько.

— Живой! — сразу оживился Остап. — Ульяна сказывала, что за несколько дней до ее приезда и он ночевал у Горпины и Власа-денщика, что нынче за дворника у Галагана. Бедует шибко. Безработный. Будто какой-то охвицер, знакомый Власа, хотел за кучера к Галагану в Князевку устроить, но сорвалось. Намеряется сюда.

— Ну, так чего же ты вздыхаешь?

— Не будет ему жизни и тут, — ответил Остап. — Значит, в лес…

— Живут и в лесу, — сказал Грицько. — Живут, и даже не всегда, как видишь, горюют! Слышишь?

Еще бы не слышал! Весь лес звенел и отдавался эхом песен. Между деревьями там и сям горели костры. Партизаны жили в шалашах, не все вместе, а отдельными подразделениями. Сегодня в троицын день ко многим пришли жены проведать с гостинцами. И по лесу катятся волны хоровых песен. От одного костра:

Ой, козаче, козаче-гультяю,

Виведь мене з зеленого гаю…

А от другого — глуше, слов и не разобрать, а только по мотиву узнается — пели печальную: «Туман яром, туман яром…»

Встретили и на самой дороге — шли двое обнявшись, муж и жена, как видно, молодожены. И поэтому, когда уж невдалеке от Подгорцев встретили еще двоих — шли хоть и не обнявшись, но и не врозь, рядом, то даже не обратили внимания. И только, как проехали, Грицько догадался, узнав Захара Невкипелого, и вполголоса сказал Остапу:

— Орися!

Остап спрыгнул с телеги и бросился вслед ей, окликая по имени. Орися остановилась, узнала брата и пошла ему навстречу. А когда сошлись, рыдая, припала к нему.

«Значит-таки факт!» — и снова, как тогда, на плотине, у Грицька похолодело в груди.

Пока Остап успокаивал сестру, он с помощью Захара — на узкой дороге пришлось и задок телеги заносить — развернул лошадей ехать назад. Еще дорогой они договорились с Остапом, что назад Орисю и Захара тот повезет сам. А в селе отведет лошадей на Белебень. И если отец будет расспрашивать, чтобы о поездке в Подгорцы ничего не говорил. На улице, мол, встретились, вот и попросил отвести лошадей домой. А сам, дескать, на собрание «Просвиты» спешил, боялся опоздать. Сейчас Грицько, накинув вожжи на упорку телеги, чтобы не привлекать к себе внимания Ориси, отступил в густой орешник и оттуда уже видел, как Остап, когда Орися выплакалась немного, обняв за плечи, подвел ее к телеге и помог сесть. Вскочил на телегу и Захар. Поехали.

А Грицько долго стоял на месте, пока не слышно стало совсем стука колес по дороге — растаял в печальной мелодии далекой протяжной песни.

XVII

А теперь, кажись, можно и себе отправляться домой. Что мог добавить ему Кандыба про Тымиша к тому, что он уже знал от Ульяны и от Захара? Давеча ему удалось все же перекинуться с ним несколькими словами: «Значит, все правда про Тымиша?» — «Ой, правда! Ну, пусть теперь берегутся! С этой поры правая рука моя уже не моя, а Тымишева!» Продолжать разговор у них не было уже ни времени, ни настроения. Да и какое значение имели теперь какие-то подробности! Имел значение только сам факт — потрясающий и неопровержимый. Только теперь постиг, что хоть и поверил было Ульяне тогда, на плотине, но где-то в душе еще теплилась надежда, что, может, чего-то недопоняла женщина и напутала. Нет, ничего, выходит, не напутала. Нет в живых Тымиша. Был и не стало вдруг. Как ветром сдуло с земли!..