Артем Гармаш - [122]

— Чего они к тебе ломились? — спросил Грицько.

Он ничего не знал о винтовке — за обедом, хотя и об этом шел разговор, он не прислушивался. И Лука стал рассказывать:

— Наставил Артему в грудь. А большого ума не нужно, чтобы нажать на спуск! Тебя же, дурак, от тюрьмы спас! — повернулся он к Олексе.

— Батько сказали: или винтовку, или десять пудов ржи… Чтобы сегодня же привез!

— А как же! Сей минут! Дулю своему батьке от меня отнеси! — И приправил свои слова такой матерщиной, что какая-то старушка из толпы испуганно перекрестилась.

— Десять пудов! Да он мне сотни пудов должен. Сколько я ему за восьмой, а то и девятый сноп копен сложил за свой век. Если бы в один ряд поставить, так до самой Чумаковки. Ну, да еще придет время для расплаты. Так и передай!

Дарина закрыла какой-то дерюжкой выбитое окно и раздетая, как была, с шапкой в руке вышла из сеней. Молча надела шапку мужу на голову. Поеживаясь от холода, сложив на груди руки, спросила таким не соответствующим ее смиренному виду монашки густым и терпким голосом:

— Да хоть покажите мне того разбойника, что окна средь бела дня бьет. И так не натопишь в хате!..

— А ты прежде с Грицьком поздоровайся. Да поблагодари! — перебил ее Лука.

— Здравствуй, Грицько! Со счастливым возвращением тебя! — Они поцеловались, как родные (их матери были сестрами). — Бессовестный! Три дня уже как дома — и глаз не кажешь. Ну да заходи в хату. Дайте-ка мне на того ирода глянуть. Который?

— Вот тот, на корточках сидит! — сказал Лука.

— А, чтоб у тебя, Федор, руки поотсыхали! Что ж мы теперь? Где стекла возьмем?

— А он из своего окошка два стекла вынет, да и вставит, — сказал Грицько. — Слышишь, Федор, что говорю?

— Да слышу, — хмуро отозвался Федор. — Дай уже встану, Грицько. Ноги затекли.

— Ну, вставай, — позволил Грицько. — Так слышал, что я сказал о стеклах?

— Не подойдут, — так же хмуро ответил Федор. — А обрезать нечем. Кабы алмаз.

— Это уж твоя забота. Хоть зубами обгрызи. А чтобы к вечеру стекла были в окне. Не то пожалеешь!.. Ну, а что же теперь с ними? — спросил Артема и Луку, закуривавших в стороне.

— А это уж как хозяин, — сказал Артем. — По мне — в три шеи их со двора.

— Ну, а ты, Гриша, и ты, Артем, зайдите же в хату. Беспременно! — поежилась от холода Дарина и скрылась в сенях.

— Так вот что, хлопцы! — после минутного раздумья сказал Грицько. — Идите и не оглядывайтесь. И не рассказывайте никому. Считайте, что ваш отряд казацкий расформирован.

— Как это «идите»! А оружие? — возмутился Семен. — Отдай винтовки!

— Сразу видно, что не солдат, — сказал Лука. — Оружие принадлежит тому, у кого оно в руках. Такой закон. Не удержал в руках, ну и попрощайся! Идите к такой-то матери! Не доводите до греха! Пошли, хлопцы, в хату.

В это время к воротам подъехали нарядные сани, запряженные парой вороных. Дебелый кучер лихо осадил лошадей, а из саней вылез невысокий худощавый человек в романовском полушубке, в каракулевой шапке пирожком.

— Председатель! — пронесся по толпе шепот. И народ расступился, чтобы дать ему пройти от ворот к хате.

Поздоровавшись с людьми, невысокий человек, опираясь на палку, неторопливо прошел сквозь толпу и остановился неподалеку от порога.

— Что случилось? Что здесь за стрельба? — спросил он, оглядывая вооруженных парней. На Грицьке остановил взгляд: — Ты кто такой?

— А ты кто?

— Я председатель волостного ревкома, — сдержанно ответил человек и для усиления эффекта прибавил, очевидно полагая, что фамилия скажет больше, чем должность: — Рябокляч.

— А меня зовут Григорий Саранчук.

— Видать, недавно вернулся?

— Недавно!

Дудку Луку и Остюка Ивана председатель уже знал, ни о чем не стал спрашивать их. А на Артеме задержался взглядом, но молчал. Словно силился вспомнить, где он уже видел его. Артем курил и тоже молча смотрел на него.

Рябокляч Иван Демьянович был родом из Лещиновки. В тысяча девятьсот пятом году, вернувшись с шахты в свое село новоиспеченным эсером, верховодил в сельской громаде, за что и был арестован в девятьсот шестом году. Сидел в тюрьме. После суда был несколько лет в ссылке. Перед войной возвратился домой, на этот раз уже украинским эсером, окончательно запутавшись в программах и платформах, жил в Лещиновке, работал лесником. Был на войне. Незадолго до Февральской революции вернулся из госпиталя с поврежденной ногой. И с начала Февральской революции по сей день был председателем волостного ревкома.

— Вспомнил, — сказал наконец Рябокляч. — Гармаш? Юхима сын?

— Он самый.

— Слыхал, слыхал. — И, прищурив глаза, как-то неопределенно, — как и все, что он делал, — не то осуждающе, не то, наоборот, одобрительно кивнул.

Но Артем все же уловил нотку неприязни. И ответил в тон ему:

— К сожалению, не могу того же сказать о вас, товарищ Рябокляч.

— Не можешь?

— Слишком уж как-то тихо председательствуете!

— Тихо?

— Я, правда, не часто бываю в селе. Но когда ни приеду, только и слышу почему-то: «Пожитько», «Пожитько». А «Рябокляч», кажись, впервой и слышу вот сейчас.

Эти слова задели Рябокляча. И потому, что это на людях. И потому, что это было правдой. Сам иногда чувствовал, что он за эти девять месяцев сошел на нет как политический руководитель в волости. В первые месяцы был еще какой-то пыл, но потом незаметно для него самого другие — более ловкие и энергичные, такие, как Пожитько из земельного комитета, как Шумило из ревкома, — взяли на себя почти целиком все его права и обязанности, оставив за ним единственное право — олицетворять политическую власть в волости, охотно предоставив ему все наиболее эффектные атрибуты этой власти: кабинет, роскошно обставленный мебелью из помещичьего имения, часового из «вольных казаков» возле порога, пару наилучших помещичьих выездных лошадей. Вот почему он не считал нужным переселяться в Ветровую Балку и жил у своей сестры-вдовы в Лещиновке. Что уж там две версты! Десять минут езды. Он даже обедать ездил каждый день в Лещиновку. Так и сегодня, вышел к саням, а тут стрельба на Новоселовке.