Армейская юность - [19]

Старик прибавил фитиль в лампе, старуха встрепенулась, они приблизились ко мне, и старуха охнула: «Миклош!».

(Они меня так называли тогда, почему-то они никак не хотели или не могли называть меня Константином или Костей.)

– Миклош!

– Узнала? – изумился Кондратьев.

– Миклош! – Старуха гладила меня по руке, старик бил по плечу. – Миклош!

Мы с Ивановым жили у них, именно в их доме. Юрий переводил.

– А толмач?

– Толмач умер. Он был старый человек.

– А красавец мадьяр? Помните?

Конечно, он живет поблизости. И другие тоже живут близко в пяти, десяти километрах. Они помнят Ивана и Миклоша. А это внук и невестка. Сын на работе. Они очень рады. А у Миклоша есть дети?

– Может быть, еще нужен какой-нибудь материал? – сунулся ко мне Кондратьев.

– Какой еще материал!

Пора было ехать. Мы вышли в темноту. Пахло дымом, где-то лаяла собака. Хозяева обняли меня. Я сел в машину, и Вася специально не гасил внутри свет, чтобы они видели, как я машу им. Потом Вася погасил свет, резко вывернул баранку – полетел в свете фар мелькающий частокол стволов, еще один такой вираж, еще, и вот мы уже, как на крыльях, летим по дороге. Потом мы подвезли Юрия к крыльцу школы, где он оставил свой велосипед, там мы тепло распрощались с ним, я подарил ему на память свою книжку стихов. Мы миновали спящие улицы и покатили к Цегледу.

Сидя позади Васи и глядя в мелькающую темноту, я думал не о своих товарищах, которых сейчас увижу, моя память снова, в который раз, шла по дорогам далекой армейской юности. Я был сейчас на той же земле, на тех же дорогах, но я не мог сидеть позади Васи, потому что Васе тогда было только четыре года. Я снова был в сорок пятом году. Но это был уже шестьдесят третий. «Армейская юность» была уже напечатана, и теперь я дописал этот эпизод.

А тогда в сорок пятом…

Приезжаем на станцию Абонь, сдаем боеприпасы. На грузовой платформе у дверей пакгауза пленный румынский майор-интендант пересчитывает пилотки, связывая их в стопки по двадцать штук.

Смешная и нелепая картина!

Мы заняли оборону, сменив части, стоявшие здесь без движения уже два месяца. «Старички» отходят в тыл, смеются: «Теперь вы посидите!…»

Но нам не пришлось долго здесь сидеть.

На рассвете заговорила артиллерия. Это действительно был голос бога войны.

В ходе великих битв выработали наши полководцы концентрированный артиллерийский удар. Несколько сот стволов разных калибров выбрасывают одновременно тонны металла и взрывчатки. Тысячи снарядов, наполняя воздух свистом и гулом, проносятся над нашими головами. Мы затыкаем уши. А что там, впереди, куда направлен этот удар? Там сплошное месиво. Горе врагу! Мгновенная тишина – и новый, радующий сердце, свистящий звук, и, грозно сверкая, мелькают над нами огненные зарницы. Это заиграли «катюши».

Кто-то толкает меня в бок. Я поднимаю голову – взлетают в дымное небо условные ракеты.

И тут же слабый – у нас заложены воздухом уши– голос ротного: «Вперед, гвардейцы!…»

Мы перемахиваем через бруствер.

– Ур-pa-a-a!! – несется отдалённо, будто кричим не мы.

Пулеметная очередь разрезает воздух. Мы падаем на землю. Впереди меня, метрах в десяти, лежит солдат. Я где-то видел его, но не могу вспомнить где. Он лежит на левом боку, касаясь щекой земли и подобрав, насколько возможно, ноги. А рядом с его пятками взвиваются и опадают один за другим маленькие пыльные смерчики. И вдруг я вижу, что это Шабанов. Странно, что я не узнал его сразу.

На левом фланге катится «ура». Пулемет захлебывается. Мы ползем по-пластунски, делаем короткие перебежки и снова припадаем к земле. Если бы не артподготовка, уничтожившая много огневых точек, плохо бы нам пришлось – у них тут простреливался каждый сантиметр.

– Гранатами огонь!

Я тоже отцепляю гранату, выдергиваю кольцо и бросаю ее далеко вперед. Через несколько секунд, споткнувшись на бруствере, я падаю в траншею. Низко пригнувшись, два немца скрываются за поворотом. Я даю вслед очередь, поднимаюсь и совсем рядом вижу немца. Он без каски, стоит, прислонясь спиной к стенке. Одна щека у него чем-то рассечена и в крови. Мгновение мы смотрим друг на друга, потом он быстро поднимает руки. Я словно забываю о нем и медленно вылезаю из траншеи.

Следующая линия траншей уже взята нашими. Валяются убитые немцы. Они совсем еще мальчики и, мертвые, лежат тоже в каких-то подчеркнуто мальчишеских позах.

– Гитлерюгенд! – говорит кто-то. Это Чернев.-А дальше эсэсовцы – замполит говорил!…

Я гляжу на убитых и неожиданно думаю, что ведь, наверно, у них есть родители. Я не жалею их, я просто думаю об этом.

Быстро движемся к маленькому старинному городку. Впереди бежит высокий сутулый солдат, на спине его смешно подпрыгивает вещмешок.

– Голикова убило, Кудряшова ранило, – рассказывает кто-то сзади, но я почему-то не оглядываюсь.

Нас обгоняют танки. Они идут быстро, сильно раскачиваясь, потом, замедлив ход, осторожно, словно нехотя, втягиваются в узенькие улочки городка.

Все тихо. Мы сворачиваем за угол, и звонко рассыпается навстречу пулеметная дробь. Со звоном и жужжанием рикошетят пули от плит мостовой, и от этого кажется, что стреляют в тебя со всех сторон.