Армагеддон - [59]

— Уже ко второй? — поразилась моя спутница. Порозовела вся, совсем девушкой выглядит, в кудряшках. Да он, верно, уже и влюблен. Влюбчивый человек, давно его знаю. Потом будет мне писать, как жить учить.

— Это там, где про Великого Инквизитора?

Зыркнул на нее глазами, и не ей — себе буркнул:

— Это из «Братьев».

Белла даже покраснела — ушками, маленькими хорошенькими ушками, стыдно стало — золотые сережки и то почувствовали себя дешевой бижутерией. Действительно, стыдно забывать Федора Михайловича, ведь мы все, как на фундаменте, на нем покоимся, наше поколение.

— Забыл, что помнил я об этом, — примирительно пробурчал Евграфыч.

— И закурил! — подхватила она.

«Все-таки будет сегодня читать свою поэму». — подумал я, не знаю, с каким чувством.

После холостяцкого чая он читал, время от времени поглядывая поверх очков на слушателей.

— Высокомерная, как панна.

Нет, не могла простить Степана

Трофимовича. Вышел в зал.

Ввязался в спор — и крик и свара!

Но после чая задремал.

Она — Ставрогина Варвара

Его с усмешкой понимала,

Как он себя не понимал.

И то, что выпачкан сюртук

В пирожном, все-таки не молод…

И то, что шуточки — вокруг

И смутный ропот и уколы…

Как полагается герою,

Он в скорбь гражданскую впадал.

Но и в шампанское порою.

Перед отчизною стоял

Он воплощенной укоризной.

Но клуб дворянский ненавистный

Он регулярно посещал.

— Воплощенной укоризной… Настоящий Достоевский, — одобрил Ефим.

— Вы думаете? — вскинулся автор.

— Конечно, вершина уже достигнута. Проникновение. Слияние с Федором Михайловичем. Помните это? — продекламировал:

— Любил он трудно, безответно

И стушевался незаметно…

«У всех великих людей бывают недостатки, — подумала я. — И зачем ему это нужно? Четверть века пишет! А, впрочем, он ведь сейчас на пенсии». И вслух выразила свой восторг.

Олег Евграфович был растроган.

— У меня уже есть наброски следующего абзаца. Я ведь неукоснительно следую правилу: строфа — абзац.

Помолчали.

— Очень много зла на земле, — со вздохом произнес Олег Евграфович, глядя в окно.

На дворе рано смеркалось. На ветру летели последние листья — и не скажешь какого цвета. В печурке, за железной заслонкой трещал разгорающийся огонек и все норовил загудеть, как взрослый, как большой. После выпитого чая было особенно уютно.

— Что там на земле! — воскликнула Белла. — А у нас на лестнице. Вечером лампочки не горят. Я подниматься в лифте, честное слово, боюсь. В соседнем подъезде женщину зарезали и норковую шубу сняли.

— В милиции бьют — не попадайся, — элегически произнес Ефим.

Белла не унималась:

— Мосгаз опять по квартирам ходит, слышали? Я двери никому не открываю, только на условный звонок.

Помолчали. Приятно помолчать — вот так, со своими.

— А если он условным позвонит? — поинтересовался Олег Евграфович.

— Не позвонит.

— Отчего же?

— У нее один очень длинный, один средний и три коротких.

— Действительно, конспирация.

— Не поможет. Россия — империя зла, — ляпнула Беллочка.

— С Рейганом я не согласен, — поспешно заметил Ефим. И показал на потолок. Наверху жила соседка Вера Ивановна, молодая мать-проститутка.

— А я согласна, — сказала Беллочка. — Это же на тысячу лет, как берлинская стена.

— Тысячелетний рейх, — значительно поднял палец Ефим. — Быть диссидентом бесполезно. Уезжать отсюда надо.

— Слышал, и Коровины поднялись, — оживилась Беллочка.

— Неужели? Но Коровины, простите, не евреи! — удивился Евграфыч.

— Ха-ха! Не смешите меня, — возразил Ефим. — Всем известно, Олег Евграфович, ее мама — Гурвич.

— Но, если поразмыслить, куда ехать? — хозяин решил перевести состав на другие рельсы.

— В Америку едут, — сказала Беллочка.

— Америка — бездуховная страна, — сказал хозяин, как само собой разумеющееся.

— Ну, Олег Евграфович… — протянул Ефим.

— Мы бедные, но у нас есть все, они богатые — у них ничего, — теперь вагончики слов покатились в другую сторону.

— В Америке зла хватает: и программа космических войн, и негры обнаглели, — согласился Ефим.

— А спросите любого негра, есть у них Лев Толстой? — воззрились строгие хозяйские очки.

— Достоевского у них тоже не наблюдается, — вздохнула Беллочка.

— Зато у них — гениальные руки и ноги, и великий Майкл, — возразил Ефим.

Очки посмотрели на стенные часы — жестяные с гирей.

— Я сегодня еще одного гостя жду, — сказали очки. — Да вот и он, по ступенькам стучит, ноги вытирает.

ГЛАВА 7

Венедикт Венедиктович, ВэВэ — известный гипнотизер, профессор, относил себя все-таки к людям искусства. Он преподавал и учил, что не одно и то же. Преподавал он практическую психологию в универститете, а учил податливых шизофреников быть Пушкиными, Чайковскими, Репиными. И получалось. Во всяком случае, рисовали у него на уроке и импровизировали на фортепьяно в том же роде, и не хуже.

Большелобый мучнолицый Аркаша, правда, говорил, что клеить спичечные коробки ему нравится больше. Но входя в транс, зажигался, как спичка. Забавно слышать, как он порой рассказывает:

«Нас десять избранных. На фабрике. Меня всегда изо всех избирают. Избу клею на спичечные коробки, с трубой, завод называется. Вон сколько их у меня: Мише дам, Маше дам, а этому не дам! Клею на небо косо, криво, наоборот.

Ругается. Большой. Небо маленькое и квадратное. А он пятиконечный — больше неба.