Арлекин и скорбный Экклезиаст - [11]
Хотя это вовсе не значит, что все шутки Раневской несли некую беззубую, ванильно-ироничную «доброту». Нет, порой это довольно желчные, обидные остроты. Мало кто желал бы получить их на свой счёт… И опять сама что это? Старческая злость и традиционная зависть к более молодым? Недовольное брюзжание неудачницы, не получавшей достаточного количества ролей – ни в кино, ни в театре? (Порой именно так пытаются проинтерпретировать многие словесные «перлы» Раневской её нынешние недоброжелатели.)
Или, всё же, некий праведный гнев, попытка хоть что-то изменить в «паскудной» реальности, что её окружала?
«В театре меня любили талантливые, бездарные ненавидели, шавки кусали и рвали на части», – напишет Раневская в воспоминаниях. И если внимательно прислушаться к самой Актрисе, то увидим, насколько её раздражал – именно «в принципе», как поругание вечной идеи Высокого Искусства – непрофессионализм околотворческих приспособленцев: «Сегодняшний театр – торговая точка. Контора спектаклей… Это не театр, а дачный сортир. Так тошно кончать свою жизнь в сортире!»
И, если рассматривать совсем пристально, понимаешь, что «сортирные» определения возникают не из каких-то личных отношений, не из-за того, что «что-то сложилось или нет», а именно по профессиональному признаку. Раневская любила всё мерить по самому высшему, «по гамбургскому» счёту. Никаких поблажек – ни для себя, ни для коллег.
«Ведь знаете, как будто бы Станиславский не рождался. Они удивляются, зачем я каждый раз играю по-новому…»
…Думаю, что и своим непредсказуемым чувством юмора Раневская также озадачивала коллег. Потому как не секрет – и в артистической, и в литературной среде существует целый пласт стареющих «остроумцев» обоего пола, расхаживающих по разного рода презентациям и творческим мероприятиям с заранее заготовленным набором дежурных шуточек и «не раз испытанных» на практике актёрских баек. Первое впечатление человек производит довольно сносное… ну, а дальше – когда при третьей встрече вынужден в третий раз выслушивать одну и ту же остроту, даже выраженную с одинаковой интонацией! Хочется просто ругаться матом… как, впрочем, не раз это делала и сама Фаина Раневская!
«Я не признаю слова «играть». Играть можно в карты, на скачках, в шашки. На сцене жить нужно». И всё – по максимуму! На сцене – проживать жизнь, а в жизни – чувствовать себя как на сцене, под пытливым взглядом заклятых приятелей и просто коллег по театральному цеху. Ведь любое её действие – завтра может быть разнесено злопыхателями и любопытствующими по всем артистическим центрам необъятной страны Советов. Не давать повода! Столько историй о Раневской сохранено и описано её современниками… но вот не нашёл ни одной, где бы она представала в неприглядном свете, где бы её обвиняли в подлости, в низменной мести… да и вообще – в обычном злонамерении! Представляли в парадоксальном свете, в виде непредсказуемой, не от мира сего – можно найти, при желании.
А при этом положительного – зафиксировано пруд пруди. Фаина Георгиевна мастерски, с изящным совершенством бичует своих идейных оппонентов, мягко подтрунивает над приятелями, с кем была дружна… и резко, безапелляционно «посылает в жопу» всех тех, кто пытается бесцеремонно влезть в сложный процесс её отношений с миром.
И жёсткий «отлуп», и даже пресловутая «жопа» (заметьте – не «задница» даже, и уж тем более не разные завуалированные эвфемизмы) – стали своеобразной «визитной карточкой» Актрисы-философа. Её «шуточки на грани фола» никогда не считались признаком вульгарности или грубости, а наоборот: признаком утончённого остроумия, игрой интеллекта, и – для посвящённых! – определённой «фигой в кармане», выражаемой окружающей косной действительности.
«– Почему, Фаина Георгиевна, вы не ставите и свою подпись под этой пьесой? Вы же её почти заново переписали.
– А меня это устраивает. Я играю роль яиц: участвую, но не вхожу».
Возможно, кто-то из записных ханжей может тут прокомментировать: «Фу, быдлятина! Какая пошлость!» И понимаешь, что «ещё совсем чуть-чуть» – и пришлось бы, скрепя сердце, согласиться. Но Раневская имела удивительную особенность: «не перегибать палку», останавливаться на краю, доводить «почти до» открытой неприличности – и тут же отскакивать в сторону, предоставляя слушателям самим «докручивать» возможные смысловые нюансы… и катиться кубарем в яму «неприличных» ассоциаций.
Ну, например, почти безобидное: «Самая ненавистная болезнь – геморрой: ни себе посмотреть, ни людям показать!» Или, ещё более невинное, но не с меньшей житейской прозорливостью, тоже на медицинскую тему: «Как считаете, медицина делает успехи? Ответ Раневской: «А как же! В молодости у врача мне каждый раз приходилось раздеваться, а теперь – достаточно язык показать!»
Думаю, что сложившийся имидж «безбашенной хулиганки» – в некотором смысле «охранял» Раневскую в жизни. Она могла себе позволить публично сказать нечто, за что не просто «обычного работягу», но и «заслуженного» культурного работника могли начать довольно ощутимо «прессовать». Речь идёт о довольно «смелых» для того времени шуточках на политические темы. Тем более что разговор не об обычном пересказывании расхожих анекдотов (а за это тоже можно было попасть под репрессивный аппарат недремлющей Государственной машины!), а именно о генерировании совершенно новых смыслов и образов, кои выглядели весьма «обидными» для действующей власти – под определённым углом зрения.
