Арлекин - [144]

Довольный собой, Криницын расхохотался уже вовсю.

– Но, – решился возражать Адодуров, – я никогда ничего подобного не слыхал от самого Тредиаковского. Историю эту он рассказывал мне совсем по-иному, и в вашем анекдоте я вижу лишь чей-то злой умысел, желающий и после смерти досадить довольно настрадавшемуся поэту. Даже если предположить, что столь неимоверная аттестация была произнесена Петром Первым, сама по себе она ничего не доказывает…

– Но, дорогой мой, – бесцеремонно прервал его полковник, – не пожелаете ли вы еще заступиться и за гекзаметры Тредиаковского? Мне казалось, что господа Ломоносов и Сумароков весьма наглядно доказали на деле, что его так называемые открытия суть полный бред ученого зануды. Позвольте, позвольте, – не давая встрять Адодурову, поспешно продолжал Криницын, все более распаляясь, – я лучше уведу разговор от запретного для моих ушей спора о ритмах, произношении, размерах, довольно и того, что предыдущие десятилетия, дабы не прослыть совсем уж невеждой, мне приходилось знакомиться с предметом их литературных баталий. Лучше я расскажу вам, как ныне заведено веселиться при дворе, и вы увидите, что не я первый, осмелившийся восстать на творения великого Тредиаковского. Мой приятель, состоящий в гвардии, имел удовольствие потешаться со всем двором над несчастным товарищем по службе, допустившим невинную оплошность в несении караула. Ее Величество подметила ошибку офицера и премилым образом наказала его. В соответствии с установленными правилами, отлитыми на золотой доске, то есть провозглашенными навечно, беднягу заставили выпить стакан ледяной воды и без запинки прочитать сорок строчек «Тилемахиды». Офицер, сконфуженный присутствием Ее Величества и всей свиты, вконец опешил и запнулся в первых же строках. Принесли еще стакан с ледника, и… осечка! Понимаете, и дома-то, в тишине не всяк сразу прочтет сию белиберду, а тут горло сводит, куда ни кинь – придворные, вельможи, начальство! Одним словом, накачали бедолагу водой преизрядно, пока не осилил, и вот – чуть не отдал Богу душу от простуды. А вы говорите – «Тилемахида»… да в ней и сам черт ногу сломит, сплошные «ж», да «жде», да «толь», да «так», как мака в сдобе напихано, – язык отсохнет, а не выговоришь. Попробуйте после такого еще и переубедить меня. Нет, нет и трижды нет! Оригинальничая, господин Новиков, видно, метит занять должность покойного профессора Арлекина Тредиаковского – вот помянете меня, когда и его станут осмеивать, коли воззрений своих не переменит! И ведь что интересно: когда Тредиаковский, вынужденный отбиваться от Ломоносова и Сумарокова, строчил ответные эпиграммы, то умел писать удобочитаемым стихом, и даже желчно и смешно выходило. В остальных же своих штудиях, я тут переводов не касаюсь – сие невелик труд печь, языки знаючи, – сухарь, сударь, сухарь и педант – истинно Тресотин, метко его Сумароков протянул в своей комедии.

– Ну насчет языка, насчет так вас покоробивших усилительных частиц да наречий и их чрезмерного использования – здесь я с вами не согласен. Не ради сохранения размера они замышлялись – Василий Кириллович человек был весьма образованный – филолог от Бога, и это я вам утверждаю, сам не далекий от этой науки. А к примеру, послушайте-ка, вы, верно, и декламировать как следует не научены, оттого и на слух нейдет. – Адодуров снял с полки «Тилемахиду», прочел первый на глаза попавшийся отрывок:

Быстрыи кони, не слыша руки его ж ослабевши,

И при вождей ослаблении на своих же им шеях,

Тотчас помчались во всю прыть; а он и упал

с колесницы:

Бледная ж смерть на лице написалась

его помертвелом.

Что, простите, тут непонятного? Что режет слух? Сие есть лишь попытка представить уху российскому тень подобия слога великого Гомера. Здесь-то и сказалось тонкое знание и умение блестящего переводчика (кстати, никогда не заявляйте больше, что труд этот легок), жаждавшего в русском языке отыскать сходные с греческими усилительные частицы, украшающие повсеместно текст эллинского гекзаметра. Что же до слога, до слов и их подчас неверной расстановки, так на то и традиция, на то и эпический размер, и читать стихи следует напевно, высокопарно, тягуче, протяжно, неспешно. Но не стану вас мучить, в конце-то концов, каждый имеет право на собственное мнение, и нам, старикам, воспитанным на «Энеиде» и «Одиссее», только лишь и понятны, вероятно, выспренние строчки «Тилемахиды». Что до государыни императрицы, то мне как никому известны ее вкусы – я, как, быть может, вам известно, учил ее еще в бытность принцессой русскому языку. Признаюсь, сам я более люблю ямбы Ломоносова, но все ж не премину вступиться за покойного Василия Кирилловича, в его гекзаметрах много поэзии, несколько старомодной, согласен, но настоящей, величественной. Когда-то я знавал его, и очень, очень близко, а под старость ранние симпатии всплывают в памяти, и отделаться от них непросто.

– Бог с ними, с размерами, со стихотворными тонкостями, – отмахнулся Криницын, – кто старое помянет – тому и глаз вон, как говорится. А все ж в таком случае и мне захотелось вспомнить. Теперь-то можно, много годов утекло, да и память об Артемии Петровиче Волынском переменилась. Дело случилось за несколько дней перед шутовской свадьбой. Да вы ведь должны были все хорошо знать, сами, кажется, тогда пострадали. Так вот-с, сударь мой, сколько б вы ни выгораживали Тредиаковского-поэта, а человек-то он был дрянной, взбалмошный, спесивый, гордец не по чину. Я же тогда видел, как его на свою беду проучил Артемий Петрович. И что же – донес, а после еще и вознаграждением воспользовался, ну не срам ли? Оно и понятно, он ведь из поповичей, не дворянского был происхождения, а всю жизнь о чести и доблести в книгах разливался. Не без его, согласитесь, участия казнили Артемия Петровича, тут уж я как очевидец могу засвидетельствовать.