Арктический экзамен - [74]

— Да, да… Мама, помню, потом все рассказывала, вспоминала… Да, кстати, она у меня сейчас гостит…

На берег они добирались вместе.

И вот Юрий Афанасьевич Соломатин привел домой незнакомого человека. И мать его, по деревенской привычке огладив передник (она хлопотала на кухне), озабоченно подумала: кого бог принес на ночь глядя!

Пока мужчины вешали на гвозди пиджаки и снимали ботинки, она включила газовую плиту и принялась разогревать ужин. Гостила она у сына уже неделю и привыкла к тому, что забегает разный народ, но не надолго, переговорят на ходу и быстренько исчезают, не успев как следует наследить под порогом и в коридоре, где с ее приездом стало почище и прибранней.

— Мама, смотри, кого я тебе привел! — улыбнулся сын, пропуская впереди себя Виктора Сапунова, который, волнуясь и немного смущаясь, просунулся тоже на кухню.

— Здравствуйте, тетя Нюра!

— Чё-то я не признаю тебя, батюшко! — неуверенно произнесла старушка, осматривая рослую фигуру мужчины, который лет этак на пять выглядел моложе ее сына.

— Как же не признаешь, мама? — все еще загадочно улыбался Юрий.

— Не — ет, не знаю…

Виктору стало неловко.

— А постояльцев своих нефедовских помните? Ивана Пантелеевича, дядю Колю, то есть Николая Антоновича… А мы жили у Никифора Степановича.

— Батюшко мо — ой! — сразу надломленно растерялась старушка. — Да ить как же не помнить! Лет десять, однако, прошло, не мене, а все вспоминаем с Афанасием — хороших людей на постой к себе принимали. Ты, знать, самый младшенький был тогда! Прости, батюшко, звать-то тебя забыла…

— Виктором, тетя Нюра.

— Баской стал! Да какой справный. Тогда, помнится, потончавее был.

Юрий Афанасьевич засмеялся:

— Он теперь большо — ой человек, мама. На пароходе заправляет…

— Знала, знала… Добьются своего ребятишки. По отчеству-то как тебя величают, сынок? — засуетилась старушка. — Чё стали в кути, проводи гостя в горницу, да потчевать надо… По отчеству-то, спрашиваю, как?

— Не надо, тетя Нюра, не особо привык величаться.

— А это уж мое дело, как называть, мое…

Прошли в комнату на диван, ослабили галстуки, закурили, и пока старушка хлопотала, собирая на стол, а Юрий то и дело вставал, помогал матери, Виктор разглядывал книги, ими заняты были здесь две стены.

— А, Лорку листаешь! — присмотрелся Соломатин.

— Нет, великолепно: «В песчинках и в поцелуях ушла она на рассвете…» Сам-то не пишешь стихов, Юрий Афанасьевич?

— Что ты, Витя? Побаловался в юности, хватит. Лучше быть хорошим журналистом, чем плохим поэтом. Это я усвоил!

— А ты считаешь себя хорошим?

— Не лови на слове, старик… Вот я сегодня тебя записывал, не сказал всего, а надо было тебе крепенькую взбучку дать.

— За вирши мои? Давай, давай, — насторожился гость.

— Ты восторгаешься: «В старинный орнамент Ямала железная нить вплетена!» Думаешь, наверное, во выдал образ! А ты подумал над тем, что твои железные орнаменты значат для тундры? Эти трубопроводы и трассы? Да тундра не залечит их десятилетия! Понял?

— Ты против цивилизации этих краев?

— Я против цивилизованного варварства. Я против того, чтобы гробить здесь оленьи пастбища гусеницами твоих железных коней, — разгорячился Соломатин. — А между прочим, в ненецком орнаменте по-прежнему оленьи рога, а не буровые вышки… Возьмем деревенскую прозу! Чем сильны эти писатели? Думаешь, только мастерством и талантом? Мы об этом с тобой уже говорили… Вдумайся, какая нравственная сила на их стороне, какое национальное богатство — нравственное богатство, накопленное веками, они защищают!

— Согласен, согласен, — закивал Виктор. — Но! Но ведь первопроходцам всегда труднее, в том числе и писателям, осваивающим новые темы. Ты что, исключаешь право на ошибки?

— Исключаю, Витя! Все дело в позиции. Если она ущербна, то не вывезет и так называемая горячая тема! Ты, наверное, тоже собираешься писать о вашем плавании на «Северянке».

— Попробую, если… доплывем! — усмехнулся Виктор.

— Робята… Чё-то вы расшумелись, — подала из кухни голос старушка, — садитесь за стол, сейчас горячего принесу.

Соломатин кивнул:

— Давай! Подзаправимся, чем бог послал. Мы тут одни пока с матерью, у жены отгулы, в Тюмень улетела с сыном к своим родителям. Зимой бы, так строганиной угостил, а сейчас не сезон… Все достать надо… Достать!

Принесла табуретку Нюра, подсела к столу. Виктор с сожалением подумал, что постарела она за эти годы. Ничего не скажешь, постарела. Наверное, уже к семидесяти подкатывает. Совсем старушка.

— Остарела я, остарела, батюшко! — произнесла она, угадав его взгляд. — Семой десяток доходит.

— Что вы, тетя Нюра, — как можно веселей ответил Виктор. — Нынче, говорят, семьдесят лет — средний возраст.

Нюра знакомо всплеснула руками, покачала головой:

— Это для кого середний? Кто не рабливал на своем веку, а только с портфелем разгуливал да распоряженья давал. А мы уж всякое попробовали, поворочали… Ешь, батюшко, — пододвинула она Виктору тарелку.

Не терпелось повыспросить Юру о житье — бытье там, в Нефедовке, откуда она за две тысячи верст приплыла на теплоходе попроведывать сына, который забрался вон как далеко на Север. Соломатин уже рассказывал Виктору, что еле уговорил в письмах мать на это путешествие, выслал ей денег, чтоб взяла билет в отдельную каюту, а мать постеснялась такой роскоши и просидела целую пятидневку в третьем классе, на чемодане. Измаялась в духоте, а все ж не так тоскливо — с народом разговаривала. Когда теплоход причалил в Салехарде и Нюра в сопровождении сына и снохи поднялась по деревянной лестнице на кручу берега, она растерялась как-то, прослезилась и неожиданно спросила: