Аркадия - [8]

Есть в Пичентинских горах прекраснейшая долина;

Служит там отчим богам благочестивый народ.

Справа нависнув над ней, грозной Черреции круча

В небо взнеслась, – ей имя дубовая роща дала[45].

Слева зрят на нее Тебенны скалы святые,

Званьем забавный своим Мерулы высится пик[46].

По сторонам широко леса раскинулись тени;

Мощно потока волна с горных сбегает верхов.

Фавна, коль правду рекут, дом козлоногого дикий

Здесь: жертвы свои звери приносят сюда[47].

Фавн – римское имя Пана. «Пана, хранителя стад, почитали в Аркадии древней; / Он появляется там часто на горных хребтах»[48]. Вот и окруженный горами детский мир Якопо осенен присутствием Пана, о котором он уже в свои ранние годы читал в латинских поэмах. Конечно, слова о народе, «чтущем отчих богов» нельзя принимать буквально. Традиционная религиозность в Южной Италии вплоть до наших дней изобилует приметами глубокой дохристианской архаики, но о прямом почитании поселянами языческих богов в XV веке не могло быть речи. В этом месте элегии Саннадзаро делает то же, что делал в «Аркадии» и в более поздних «Рыбацких эклогах»: вводит современных ему персонажей (в данном случае, самого себя) в мифологический мир древности. Итак, далее:

Здесь приемлет спиной быка прекрасного тёлка,

Мужа нечистого гладконосая любит коза.

Тысяча лож для дриад, убежищ мохнатым сатирам,

Гроты – укромный приют богини, жилицы лесов[49].

Вивула (имя ручья), Субукула, с тонкой струею,

Третий – чье имя звучит стуком, как град ледяной[50].

Юная мать меня сюда в мои ранние годы,

Радуясь, привела к родному отцу своему,

Местным неся божествам с собою обетные дары,

Свежих гирлянды цветов – сонму учеников.

То был сонм Аонид, где в сестрах имела подмогу

Сама Каллиопа, хором своим предводя.

Делийское[51] звонких детей многоголосое пенье,

Плектру ее руки внемля, струилось легко.

Здесь же, помню, меня влагой святой омывали:

Здравию тел она первой подмогой была.

Так омывши детей, ставили их хороводом,

Льющимися вокруг звуками огласив.

И, опоясав затем плющом или девственным лавром,

Под кифару меня звучным учили ладам.

Картина образования, которое было доступно мальчику в глухом горном замке, в общих чертах ясна. Каллиопа – муза красноречия и эпической поэзии – представляет здесь обучение латинской грамматике и риторике по хрестоматии, откуда дети нараспев читали перед учителем, возможно, под аккомпанемент стихи из того же Вергилия[52]. Еще их обучали танцам и игре на лютне (что еще другое может быть обозначено именем кифары?). «Святая влага» – холодная вода из горных речек (напомним, горы для Саннадзаро священны как обитель Пана); купание в ней давало мальчикам необходимую физическую закалку. Трогательная деталь: заботясь о том, чтобы учеба оставляла у детей чувство праздника, Мазелла украшала комнату занятий свежими цветами.

Там, среди пастухов, я попытался впервые

Трель лесную издать тростинок нечетным числом.

И, сочиненную песнь в прохладной тени напевая,

Бесчисленные стада пас на просторных лугах.

Упоминание о неисчислимых стадах (innumeros greges) – допустимая гипербола: в краю, где пастушество являлось единственным способом пропитания, стада действительно бывали огромны. До самого XIX века скотоводство в горных районах Кампании было отгонным; весенней порой коз и овец из множества долин, из десятков селений уводили на дальние нагорья, обильные луговой зеленью, и странствие пастушеских семей во главе масс скота продолжалось до глубокой осени. Не кажется вымыслом и то, что мальчик-дворянин участвовал в пастушеских трудах: при перегонах стад в условиях феодальной чересполосицы присутствие юного синьора могло защитить пастухов от недоразумений с другими землевладельцами:

Опику и Андрогею внемля, и преданиям сельским,

Скал сострадание я слезами моими подви́г,

Чтобы гробницу родной, чтобы скоротечный любимой

Матери жребий воспеть, и плачи твои, Мелисей…[53]

Опик и Андрогей – эти идеальные персонажи «Аркадии» могут иметь самые разные прототипы: и неаполитанских гуманистов старшего поколения, и родственников поэта по материнской линии, баронов Сантоманго, и даже простых деревенских стариков-пастухов, с которыми мальчик мог проводить немало времени. В приведенных строках упоминаются темы будущей книги, из чего некоторые биографы делают вывод, будто первые ее главы и эклоги были написаны еще подростком. Однако, как достоверно известно, плач Мелисея был присоединен к поэме лишь после 1490 года, когда поэту было уже за тридцать. А пока, в свои десять-пятнадцать лет, под песни, сказания, плачи горцев, под рев и блеянье стад, Якопо проникался тем настроением, которое в будущем определит дух «Аркадии», где бок о бок идут восхищение красотой мира, страстное любовное томление и светлая печаль об умерших, достигающая воодушевления поистине религиозного.

Поэтическое чувство у Якопо с самого начала было окрашено в тона томления по недостижимому и печали по утраченному. Еще в Неаполе, мальчиком восьми лет, он испытал длительную горячую влюбленность в ровесницу Кармозину Бонифачо, доводившуюся ему кузиной. Детское чувство впоследствии могло развиться в зрелую любовь и, теоретически, привести к браку: в дворянской среде были не так уж редки браки на двоюродных и троюродных сестрах. Но то, что после смерти отца семья оказалась удобной мишенью для притеснений, не могли не учитывать более благополучные родственники и соседи: братья Саннадзаро не были выгодной партией. В решении Мазеллы вывезти детей в деревню мог присутствовать и такой довод: матери не хотелось, чтобы мальчики, подрастая, увлекали себя мечтами о сверстницах из семей, от которых теперь отделяла черта опалы и бедности. Якопо навсегда потерял предмет своей любви; когда он, почти двадцатилетний, вернулся в город, Кармозина уже была замужем. История первой любви впоследствии явилась одной из главных линий, образующих сюжет «Аркадии».