Аркадия - [48]

И знай: чем с бо́льшими трудностями обретается желанная вещь, тем с бо́льшим удовольствием обладают ею, когда получат.

Карин закончил говорить; поскольку за долгим разговором незаметно свечерело, он, сказав: «прощайте!» и погнав свою телку перед собой, покинул нас. Но не успел он еще расстаться с нами, как мы увидели в просвете меж двух дубов, как на маленьком ослике приближается человек, весьма изумивший нас своим растрепанным видом и жестами, которые выражали крайнее огорчение. И увидев, что он едет не к нам, а свернул на тропу, ведущую к городу, все без колебаний узнали в нем влюбленного Клоника[221], среди пастухов наилучшего знатока в музыке. Тогда Евгений, бывший ему самым близким другом (вплоть до того, что знал о всех его любовных страданиях), выйдя на дорогу прямо перед ним, громко, чтобы все слышали, обратился к нему с такой речью:

Эклога восьмая

Евгений и Клоник

Евгений

Куда один, с лицом бескровно-бледным,

На ослике ты едешь, опечаленный,

Взлохмаченный, с трясущейся бородкой?

Увидев на пути понурым странником

Тебя, в тоске бредущим, в крайнем горе,

Любой воскликнет: «Разве это Клоник?»

Быть может, настрадавшись в одиночестве,

Стремишься в город, где Амор удвоенно

Рассеивает огненные стрелы?

Но пашет волны и в песчаных дюнах сеет,

И ветер неводом ловить пытается

На сердце женское надежды строящий.

Клоник

Евгений, коль смогу распутать душу я,

Коль вызволюсь от злой петли мучительной,

Коль сброшу с плеч моих ярмо тяжелое,

Все рощи и луга наполню песнями,

Так, что и фавнам и дриадам вспомнятся

Дамет и Коридон, как вновь ожившие.

Наяды и напе́и с гамадриадами,

Сатиры и сильваны, пробужденные

Мной от глухого сна, и сами Музы

Пойдут по кругу в пляске, взявшись за руки,

По ласковой траве нагие, бо́сые,

Все оглашая песнями бессчетными.

А злой малыш с безжалостной Венерою,

Посра́мленные, друг на друга сетуя,

Да не ликуют над моей могилою!

Но мыслью неотступною терзаюсь,

Взойдет ли день, когда скажу, свободный:

«Хвала богам, такой беды избавлен я!»

Евгений

Скорее летом мирт увянут с вересом,

Скорей зимой цветы взойдут на льдинах,

Чем сбудутся твои надежды тщетные.

Амор ведь слеп – не различает истины;

Тот, кто его в поводыри берет, раскается.

Амор ведь гол – не даст того, чем не владеет он.

Людская жизнь дню краткому подобна,

Что без оглядки поспешает к вечеру,

А на закате от стыда краснеет.

Так старость, приходя, чтоб положить предел

Годам растраченным, как листья, улетающим,

Горит стыдом, а сердце болью полнится.

И чем людей умы слепые тешатся,

Когда все их труды подобны дыму,

А время-вор уносит все, что дорого?

Итак, пора душевным силам из могилы

Восстать, покуда тело не закопано

В сырую землю с плачем безутешным.

Коль сам себя лишаешь ты покоя,

Что хочешь от других? Коль сердцу бедному

Нет радости – есть разум утешающий.

А горы с реками беспечно улыбаются

Твоим ошибкам. И не скорбь твоя причиною

Горам – стоять, воде – бежать с журчанием.

Клоник

О счастливы, кого любовь связала

На жизнь и смерть, в желанье нераздельное,

Ни завистью не одолимое, ни ревностью!

Вечор на ветках вяза одинокого

Две горлицы, я видел, вили гнездышко —

Знать, небеса мне одному противятся! —

И я, любуясь дружным их согласием,

Вздохнул ли – уж не помню, но прожгла меня

Такая боль, что ноги подкосились.

Сказать? молчать? Нудимый этой болью,

Едва не удавился я на дереве,

Во образ Ифиса[222], Амором мне начертанный.

Евгений

Бессчетны заблуждения влюбленных!

Желая смерти, жизнь клеймят презрением:

Любому лишь его безумство ценно.

Лишь седина, года – и то не всякому —

Желанья укротят; ведь за улыбку,

За блеск в глазах – мы целый мир отдали бы.

От гнева ж, от обид – готовы столькие

Нить перервать, протянутую Парками,

С любовью вместе, отделив от тела душу.

Хотят вернуться вспять – не возвращаются;

И не горят в огне, во льду не мерзнут,

И без болезни вечно болью мучимы.

Бегут любви и вновь летят в объятия,

Свободы ищут – и лишь крепче связаны;

Не знаю, жизнью то назвать иль смертью.

Клоник

А мне все дерево мерещится миндальное,

И на ветру качается, несчастная,

В удавке бездыханная Филлида[223].

Коль в мире место есть еще для милости,

Прошу, помилуй, дай мне душу вызволить;

Мне жизнь теперь не лучше смерти стала.

Земля, ты мне подашь великую отраду,

Коль поглотишь меня своей утробою,

Чтоб не осталось ни следа, ни слуха.

О молнии, что небо потрясаете,

Придите, велегласно вас зовущего

Отторгнуть от любви его злосчастной!

Ко мне, о звери, ваших я клыков желаю;

А вы оплачьте, пастухи, исход печальный мой —

Чьей смертью род ваш будет обесславлен!

По мне свершивши погребальные обряды,

Средь кипарисов надо мной курган насыпьте,

Да будет миру обо мне напоминанье.

Стихи мои, что тщетно были сложены,

Со мной по ветру разбросайте пеплом,

Печальный холм гирляндами украсив.

Тогда вы будете ходить к моей могиле,

Петь песни мне и говорить мне с жалостью:

«Ты прах и тень, ради любви твоей безмерной».

И может, в некий день мой холм покажете

Жестокой той, что жжет меня и мучит:

Пусть тщетно плачет над моей могилой.

Евгений

Медведь в душе ревет, и лев рычит во мне,

Мой Клоник, про твои страданья слушая,

И жи́ла каждая сочится будто кровью.

И пусть прогневаю я твоего владыку[224]