Аркадия - [13]

В августе-сентябре Неаполь был охвачен обычной в эту пору года малярией. Королевская чета заболела, как и тысячи горожан разных сословий. Джованна вскоре поправилась, но ее молодого супруга-триумфатора, физически крепкого, как его дед и отец, болезнь за месяц свела в могилу. По свидетельствам современников, ни одного короля в Неаполе не хоронили в обстановке столь искреннего и всеобщего горя[72]. Внезапная смерть Феррандино – третьего короля за три года – выглядела грозным знамением. С этой смертью погасли, едва забрезжив, все надежды. Арагонская династия не имела другого кандидата на престол, равноценного Феррандино по личным качествам и авторитету.

Об участии Саннадзаро в событиях тех лет сохранились лишь фрагментарные сведения. Возвращаясь к «началу болезней», к заговору и мятежу баронов, мы понимаем, что никто, уличенный в связях с мятежной партией, в двуличии по отношению к королю Ферранте и принцам, не мог сохранить свое положение при дворе, а положение Саннадзаро было хоть и скромным, но стабильным даже в самый разгар репрессий. Значит, у Ферранте не было сомнений в его верности; вообще старый король не только хорошо разбирался в людях, но и, в отличие от многих других тиранов, понимал, что людьми прямыми и искренними, как Якопо, разбрасываться глупо.

Десятая эклога «Аркадии», законченная, вероятно, или перед началом прямого военного противостояния 1485 года, или, во всяком случае, до учиненного королем истребления мятежников, пронизана сильнейшей тревогой за судьбы страны и общества:

Не видишь, как лунный смеркается образ?

Как меч Орионов зловеще блистает?

Тепло улетает, ненастие правит;

Арктур утопает в бурлящей пучине,

А солнце лучи угашает, скрываясь;

Проносятся ветры, со стоном вздыхая,

И я вопрошаю: настанет ли лето?

Проносятся с громами рваные тучи,

Эфир взбудоражен от множества молний,

И мнится, что близко скончание миру.

Но поэт не ограничивается сетованиями. В эклоге, хоть и сознательно написанной намеками («великое малой завесой скрывая»), присутствуют и открытые обличения королевской власти, наделяющей привилегиями и землями бюрократов и военных из Каталонии за счет владений, отнимаемых у местного дворянства (вспомним, что и семья самого поэта пострадала таким же образом).

В эклоге есть и призывы к действию; но к кому конкретно они были обращены и что именно, по мнению поэта, надлежало делать, для современного читателя остается непростым вопросом:

О пастухи, роса, что в хладных сумерках

Вредит плодам, пусть прекратится вовремя,

Пока вам кровь года́ не охладили.

Не ждите вы, когда земля покроется

Травою сорною, не медлите пропалывать,

Пока серпы у вас не затупились.

Рубите корни у плюща не мешкая,

Не то под силою его и тяжестью

Не вырасти в лесу зеленым соснам.

Большинство итальянских комментаторов Саннадзаро, как прежних, так и современных, полагают, что коль скоро поэт хранил непоколебимую верность королям Арагонской династии, то он должен был поддерживать и любые меры этой власти, направленные на подавление мятежа, в том числе казни и конфискации. Но как уже было сказано, у Саннадзаро имелись собственные обиды на королевский двор по части конфискаций. Были люди, которых он мог считать лично ответственными за страдания своей семьи, – как, например, государственного секретаря Антонелло Петруччи, в 1464 году скрепившего своей подписью акт о передаче имения Саннадзаро в чужие руки. С разными представителями обеих сторон – королевской и оппозиционной – он мог иметь самые различные, добрые или недобрые, дружественные или враждебные, отношения. Коренное дворянство в Кампании объединялось в кланы, где власть старших не могла не влиять на политическую ориентацию и поведение младших. Личная дружба, преданность, уважение между людьми из разных кланов подчас не могли помешать им оказаться во враждующих лагерях: принципы феодальной или родственной верности были сильнее чисто личных симпатий. Эти традиционные связи учитывали все участники конфликта, включая и короля: поэтому устрашающие жестокости по отношению к мятежникам легко сменялись поисками компромисса, широкими амнистиями, и наоборот. Не приходится искать у Саннадзаро политической определенности, которую можно было бы ожидать от европейца XX столетия. Если он и делил соотечественников по какому-то признаку, граница для него проходила скорее между людьми чести и бесчестными, сострадательными и жестокими, щедрыми и жадными, любителями знания и косными невеждами, талантами и посредственностями. Не обращены ли слова поэта к творчески и интеллектуально одаренным людям (кого и подразумевает он постоянно под именем «пастухов»)? Не их ли призывает он хранить терпение и настойчивость, не сдаваться перед косностью, узостью, ленью, конформизмом, близоруким своекорыстием, ограниченностью жизненных интересов и целей? Это и есть та главная борьба, от исхода которой зависит будущее Неаполитанского королевства, Италии, мира…

Видеть в приведенном фрагменте призыв к беспощадной борьбе с мятежниками затруднительно уже потому, что эта речь вложена поэтом в уста реального персонажа, Джанфранческо Караччоло, весьма далекого от безусловной поддержки Арагонской династии. Несколько лет спустя, во время второго французского вторжения, этот человек будет приветствовать Людовика XII как освободителя от ига «узурпаторов», то есть займет позицию прямо противоположную саннадзаровской. И если бы два собрата-поэта, два товарища по Академии, два друга – Джанфранческо и Якопо – встретились в те дни на поле боя, они без колебания обнажили бы друг против друга мечи. Но ни тогда, ни впоследствии имя Караччоло не будет изглажено со страниц поэмы и ни одного из похвальных слов, высказанных в его адрес, Саннадзаро не возьмет обратно.