Аркадиана - [24]

Один раз мне удается вставить пару слов - и даже очень удачно. Я вовремя вспоминаю про мутировавшего поросенка. Я даже приукрашиваю - говорю, что поросенок был с крыльями, но крылышки рудиментарные, и несчастный поросенок не мог летать (как будто очень хотел). Просто-таки самой жалко бедную скотину...

По-моему, про поросенка им нравится. Они даже смотрят на меня с симпатией - все, кроме Кати, которая презрительно кривит рот, как бдительный чекист на козни раскрытого врага.

-- Вот они всю природу у себя мониторят, - подводит безаппеляционный итог Галина Михайловна. - А у нас хоть пять голов вырасти на наших фермах, никто не заметит.

Кажется, вывод сделан в мою пользу. Первая ниточка контакта протянута. Я успокаиваюсь и ухожу в работу.

Кажется, я чересчур расслабляюсь. Что за черт меня дергает за язык! Я совершаю страшную глупость. Совершаю, абсолютно не думая. По-прежнему, краем уха я слушаю их разговор. Речь идет о супруге Элеоноры Сергеевны. Кажется, он работает за границей. Кажется, в Норвегии. Она рассказывает, как ходит на почту и отправляет ему посылки. Говорит она прерывисто, с грудным придыханием, и машинально наматывает прядь волос на карандаш.

-- Такая дичь, такая отсталость! - говорит она. - Они все заворачивают в эту оберточную бумагу и завязывают веревками. Как двести лет назад! Владик рассказывает, там в Норвегии на почте все смеются. Ему просто стыдно. Ему говорят, из какой дикой страны такой кошмар приходит. Хорошо, что они хотя бы сургучными печатями не запечатывают, ведь еще недавно запечатывали. В Норвегии у них в любом почтовом отделении все цивилизованно, все в целлофановых пакетах...

-- Да, - веско констатирует Галина Михайловна и что-то размашисто отчеркивает у себя на листе, с которым работает. - У нас всегда так... Мы вечно на обочине прогресса...

Что бы мне не помолчать? Я все забываю, что я не дома, а на вражеской территории.

-- Не знаю... - говорю я. - А мне веревочки нравятся. И сургучные печати тоже нравились. Я бы как раз хотела, чтоб они были. Они так пахнут... Лишь бы вовремя доставляли...

У меня непроизвольно вырвалось, как воспоминание - мы с бабушкой ходили на почту, там пахло теплым сургучом и клеем, и мне очень нравилось, как со стуком били печатью о сургуч... Тут я с ужасом замолкаю и обнаруживаю, что на меня смотрят очень недобрыми глазами. Почти как бродячая собака. И если не целят в щиколотку, то до времени. Хоть ори. С той разницей, что не поможет. В животном мире все проще.

Тысячу раз мне говорили: не лезь в чужой монастырь со своим уставом. Нет, я не могу утаить от мира собственное мнение, это такая духовная ценность, что промолчать невозможно...

Я втягиваю голову в плечи, кладу за щеку леденец и пытаюсь работать. Не получается. Я чувствую, что не только ниточка оборвана, а уносит меня на льдине в бурное море, и помочь, похоже, некому. В комнате тишина. Леденец во рту гремит как камнепад.

Я проклинаю себя мысленно. Кажется, я огорчила Галину Михайловну. Она так громко и стремительно расчеркивает бумажку, что линейка у нее на столе подпрыгивает. Может, она думает, что я дура непроходимая? В общем, правильно думает... Постепенно у них возобновляется разговор. Я молчу. Катя поглядывает на меня торжествующе. В обед надо выйти и купить им чего-нибудь к чаю, тогда они подобреют. Но есть ли здесь обед?.. И сколько у меня денег?.. Ирина Григорьевна жалуется, что ее брату не на что кормить семью. Кажется, он не москвич. Кажется, живет где-то далеко. Кажется, и сама она не коренная москвичка...

-- Ира, перестань! - выговаривает Галина Михайловна. - В наше время быть бедным просто стыдно! Сейчас у всех такие возможности!

Я уже молчу в тряпочку. Я не возражаю, а запоминаю и принимаю к сведению. Ладно. Завтра же одену свой лучший костюм и приду в таком виде, чтобы никто не мог даже краем мысли заподозрить, что я бедная. У меня, слава богу, остались кое-какие тряпки от прежнего благополучия...

Потом Галина Михайловна собирает бумаги стопкой, закладывает в пластиковый файл, беспечно потягивается, встает, подходит ко мне и недоуменно разглядывает мое творчество.

-- Это что? - спрашивает она, демонстративно моделируя голос. - Что ты делаешь?

-- Я систематизирую, - говорю я охотно. - Пытаюсь разобраться в принципах построения.

-- Разобраться? Да сколько ж ты времени так будешь разбираться?!

Ее голос взмывает куда-то в небеса и замирает в готовности к пикированию.

У Ирины Григорьевны вырывается смешок.

-- Там Петька-то небось все напутал, - говорит она благодушно.

Кажется, она тоже не попадает в нужный тон. Галина Михайловна резко поворачивается к Ирине Григорьевне, попутно вырывая у меня из-под ручки схему архива.

-- Нет, ты посмотри! - говорит она, потрясая схемкой. - Это что, работа называется? Это времяпровождение! Это же надо быть... я не знаю... полной бестолочью, чтобы полдня прошло, тут куча документов, а она еще даже не приступала!

Она швыряет бумажку обратно на стол и выходит. Судя по стремительности, очень далеко. Я сижу, оторопев. У меня горят уши, а язык куда-то прилипает, так что я не могу им пошевелить. В комнате снова тихо. Элеонора Сергеевна пугается и поспешно щелкает клавишами. Ирина Григорьевна тяжело вздыхает, так, что декольте приподнимается сантиметров на пять. У Кати лицо непроницаемое, но кажется, что сейчас-то я замечаю на нем признаки сочувствия.