Аристократия духа - [29]

Комментарий, тем не менее, последовал. Хоть и несколько странный.

— Бога ради, дорогой племянничек, не будь идиотом.

Глаза леди Кейтон и её племянника на мгновение встретились — и Энселм опустил глаза. Ему показалось, что он понял, о чём она, но едва оказался у себя, подумал, что чего-то не уразумел.

Если после первого афронта он злился, то сейчас чувствовал просто гнетущую тоску. В гостиной снова развернул рисунок мисс Сомервилл. Это был, безусловно, он: правильно схвачен абрис лица, безошибочно уловлена линия носа, устремленные куда-то глаза задумчивы. О чём он думал тогда? Он не помнил. Положив рисунок на каминную полку, Энселм прошёл в спальню. Полог кровати манил забвением, но он понимал, что его снова ждёт бессонная ночь.

На душе было пакостно. Он сам знал, что никогда не будет любим. Эта мысль угнездилась в нём с отрочества, с первых признаков пробуждавшейся мужественности, с первых же сравнений с ровесниками. За годы взросления он смирился с уродством, решил выбрать академические стези, ибо любил одиночество и погружение в полуночную мудрость тяжелых библиотечных фолиантов. Там, под готическими сводами оксфордских порталов, он полагал найти душевный покой, но внезапная смерть от воспаления легких старшего брата Льюиса вынудила его изменить свои намерения. Он стал старшим и единственным сыном, обязанным продолжить род и управлять огромным поместьем отца. Второе было просто: Кейтон имел деловую хватку, быстро разобрался в азах управления, и вскоре говорил с управляющим на равных.

Но категорически отказался оставить университет и жениться. Он ещё молод, неизменно заявлял он отцу.

Отец, человек властный и умный, не возражал тому, кто остался ему единственной опорой, но Энселм видел, что милорд Эмброз недоволен его решением. С высоты шестидесяти лет отцу казалось, что все молодые люди привлекательны, — уже тем, что молоды, и спорить с ним было бесполезно. Зимой между ними состоялся тяжёлый разговор. Отец настаивал на его женитьбе. Льюис тоже откладывал брак — и вот… Эта мысль убивала отца и он, часто в ночных кошмарах видя внезапную гибель последнего оставшегося ему сына, не мог понять причин его отказа от женитьбы. Энселм же, понимая, что не сможет сказать отцу то, что сказал тётке, молчал или отделывался второстепенными причинами, настаивал на желании закончить учебу, и лишь потом — избрать себе невесту.

Он видел, что расстроил отца, и удивился, когда узнал, что милорд увеличил его содержание и личные расходы в Мертоне едва ли не вдвое. Это был жест мягкости и великодушия, завуалированная просьба прислушаться к нему и постараться понять. Энселм мог устоять против любых угроз, они лишь окаменили бы сердце, но не против доброты, доброта всегда обезоруживала его. Но на сей раз Кейтон был скорее огорчён, чем умилён отцовским вниманием: оно требовало жертв, которых Энселм принести не мог. Колледж с его сословными предрассудками не унижал его достоинства, там он был равен остальным, а кое в чём и превосходил многих, но свет… Свет оценивал мужчину не только по его положению и состоянию, но и по первому впечатлению, которое он производил на женщин, ибо именно они создавали репутацию мужчины в обществе. И тут он проигрывал, а был болезненно самолюбив и проигрывать не любил.

И все-таки он внял просьбе отца и приехал на каникулы в Бат к тётке, — главным образом, чтобы убедиться в своей правоте. Он не собирался искать невесту, полагал втихомолку ублажить голод плоти, ставший в последнее время нестерпимым, посмотреть на высшее общество, убедиться, что смотреть там не на что, после чего — вернуться в Мертон. Но всё это, полагал он, даст ему возможность сказать отцу, что он старался исполнить его просьбу — но не получилось.

Но в итоге не получилось что-то совсем другое…

Мерзость дешевого ублажения похоти, и раньше-то угнетавшая, теперь и вовсе омерзела. Запах противной эссенции шлюшки Молли мерещился ему бессонными часами ночи, вплывал Бог весть откуда ядовитыми миазмами отравительницы Локусты. Общество же показалось занимательным: здесь были достойные и здравомыслящие люди, беседа с которыми, он чувствовал это, была бы ему интересна. Здесь куда как было на кого посмотреть, голова сразу пошла кругом, плоть взволновалась, затрепетала душа. По сравнению с этими женщинами грязные шлюхи, коими он вынужден был пробавляться, показались и вовсе отвратительными. Он алкал и жаждал красоты этих недоступных ему девиц, одурманивающей и щемящей, и, ощутив свою зависимость от неё, был тем сильнее унижен пренебрежением красивейшей. Он не закрывал глаза на то, что мисс Вейзи, видимо, дурно воспитана и не очень-то умна, но не скрыл от самого себя, что начал вожделеть её, едва увидел. Тем больнее было произошедшее у Реннов, и тем сильнее саднило душу от случившегося у Комптона.

— Мистер Кейтон, у меня нет права… Но, Бога ради, будьте осторожны. Мне показалось… чтобы вы там не декларировали… Мне кажется, что вы… Как это выразилась мисс Сомервилл? «Если доброта не удержит вас, пусть ум подскажет, что есть обстоятельства настолько ничтожные, что можно лишь рассмеяться…» Добряком он себя куда как не считал, это было просто нелепо, а ум подсказывал ему совсем иное… Ничтожным произошедшее ему не казалось. Он не умел делать небывшим то, что причиняло боль, а пренебрежение — открытое и явное — унижало достоинство. Умный человек может пренебречь чужим пренебрежением, но при чем здесь ум, когда саднит и кровоточит душа, когда задето самолюбие, и без того больное?