Арина Родионовна - [43]
Этими последними существами оказались поэт и его седая няня. Первый ответствовал хаосу стихами, а «добрая подружка» могла противопоставить стихии душевную старую песню.
Так, объединив свои усилия и сдвинув кружки, они и выстроили в помрачённом мире нерушимый сердечный ковчег.
Из всех сочинений, прямо или косвенно связанных с Ариной Родионовной, «Зимний вечер» является, по-видимому, самым онтологическим пушкинским опытом. Профессор Н. Ф. Сумцов вообще считал его «одним из лучших в художественном отношении произведений» поэта>[323]. С такой оценкой согласились и другие пушкинисты, в частности И. О. Лернер>[324]. «Это сквозь слёзы писано», — подметил В. Ф. Ходасевич>[325].
Упомянута была «няня» и в строфе XXXV четвёртой главы «Евгения Онегина», которая также создавалась в Михайловском:
А в черновике современные текстологи сталкиваются с такими (записанными карандашом) вариантами третьего стиха:
В ряде авторитетных изданий, скажем, в указателе имён к соответствующему тому Большого академического собрания сочинений Пушкина (который вышел в 1937 году под редакцией Б. В. Томашевского), «старая няня» идентифицирована как Арина Родионовна (VI, 665). Итак, в романе с некоторых пор стали сосуществовать сразу две очень похожие на нашу героиню няни: «Филипьевна седая» и «подруга юности» самого автора «Онегина» (нотабене: однако в пределах какой-либо одной главы встретиться им не довелось).
«Применение слова „подруга“ к старушке няне, крестьянской женщине, звучало как смелый поэтизм, утверждение права поэта самому определять эстетические ценности в окружающем его мире», — подчёркивает современный комментатор «Евгения Онегина»>[326]. Эту мысль должно, однако, распространить и на ценности этического порядка.
«Он посвящал почтенную старушку во все тайны своего гения, — утверждал в 1855 году, ссылаясь на данный фрагмент романа в стихах, П. В. Анненков. — К несчастью, мы ничего не знаем, что думала няня о стихотворных забавах своего питомца»>[327]. Эскапада «первого пушкиниста» впоследствии породила множество саркастических комментариев.
Безусловно, П. В. Анненков хватил тут через край: няня не могла быть ни соучастницей творческого процесса «ангела», ни «критиком строгим» (VI, 86) его завершённых произведений, да и литературного салона в сельце Михайловском, естественно, не существовало. Но в том, что Пушкин иногда читал вслух при Арине Родионовне какие-либо поэтические тексты, а потом, по окончании декламации, выслушивал (пускай даже пряча улыбку) безыскусные нянины суждения, нет, как нам представляется, ничего анекдотичного. Поэт и его говорливая «мама» были столь близки, что могли запросто беседовать обо всём и в любой, даже весьма экстравагантной для неграмотной крестьянки, форме.
Текстологические наблюдения показали, что указанная строфа о няне и смежные с ней строфы четвёртой песни «Евгения Онегина» были созданы Пушкиным, скорее всего, в декабре 1825 года>[328]. К этому сроку поэт, вероятно, уже знал о внезапной кончине императора Александра I, случившейся в далёком Таганроге утром 19 ноября. А 17 или 18 декабря того же года приехавший из Петербурга повар П. А. Осиповой Арсений поведал огорошенным обитателям Тригорского и Михайловского о военном бунте, который произошёл в Северной столице 14 декабря.
Вскоре в псковскую глухомань доставили и петербургские газеты с сообщениями о неслыханном кровавом злодеянии и манифестом о вступлении на всероссийский престол Николая I Павловича.
В истории империи открылся тогда новый период — начинался новый период и в жизни Александра Пушкина.
Он, мучаясь аневризмом, продолжал работать в «ветхой лачужке» над стихами. Дал, съездив в Псков, подписку о непринадлежности к тайным обществам и настойчиво просил влиятельных приятелей хлопотать о его освобождении. Пушкин извещал петербургских знакомцев и покровителей, что «не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости» (XIII, 266). А позже, умерив гордыню, сам отправил «холодную и сухую» (XIII, 291) бумагу на высочайшее имя.
Няня, ничегошеньки не понимая в случившемся и происходящем, но нутром чуя неладное, с тревогой взирала на него, «неуимчивого». Об этом словечке Арины Родионовны (уже упоминавшемся в нашей книге) Пушкин вспомнил в майском письме князю П. А. Вяземскому (XIII, 279).
Тем временем правительство вело разбирательство по делу бунтовщиков и параллельно собирало отовсюду сведения о ссыльном стихотворце. Выходило удивительное: тот не был причастен к разгромленному заговору и «с возмутителями 14 декабря связей политических не имел» (XIII, 257). Стекавшиеся в столицу «обстоятельные исследования» долго и тщательно проверялись чиновниками, путешествовали по высоким инстанциям, сопоставлялись и перепроверялись агентами тайной полиции.
Лишь в конце знойного лета 1826 года в Псковскую губернию было отправлено ожидаемое Пушкиным распоряжение: «Державная рука, снисходя на его прошение, вызвала его в Москву…»
