Ариадна - [67]

Но со временем задача всех судить для одного Аида станет непосильной. Предвижу день, Ариадна, когда твой отец, критский царь Минос, будет править на Аидовой Равнине суда и выносить приговор всем мертвым, присланным с земли.

Меня будто ледяной водой окатили.

– Мой отец? – Я чуть вином не захлебнулась. – Как такое может быть?

Дионис пожал плечами.

– Просто вижу, что так будет, но, хотя я без труда могу разгадать намерения и замыслы моих братьев и сестер с Олимпа, мрачный разум Аида для меня непроницаем.

С тех пор как Дионис явился на Наксос, я едва ли опасалась багровых парусов на горизонте. Понадеялась уже, что Миноса в моей жизни больше не будет, и теперь пришла в ужас от этой картины: он восседает на троне в царстве мертвых и судит мою перепуганную душу. Я не увижу милосердия в его безжалостном взгляде. Никакого снисхождения он мне не отмерит, хоть кровь у нас одна. Скорей наоборот, станет презирать меня больше, чем любого злодея, ему неизвестного. На мгновение я представила, с каким холодным удовлетворением он выберет мне вечную кару. И эта мысль тяжким стылым камнем опустилась в глубину нутра.

– Я не знал, как отыскать мать среди полчища душ, – продолжил Дионис. Он остановил взгляд на мне и понял, конечно, каким я охвачена страхом, но продолжил рассказ. – Этот город мертвых как ваш критский Лабиринт – такой же запутанный, но Аид, разумеется, знает каждую душу, туда вошедшую, и передо мной сразу возник его посланник – фигура в капюшоне – и поплыл к громаде дворца, поманив за собой.

Необъятную равнину, простиравшуюся перед этим исполинским сооружением, заполнили беспокойные духи, ожидавшие своей судьбы. Их стоны и крики взвивались во тьму, под своды огромной пещеры, разноголосицей отчаяния. Когда все будет кончено и судьба их решится, они выпьют из Леты, и острая тоска от осознания собственной смерти уймется. А пока они заламывали дымные руки, возводили глаза к кромешной тьме и бормотали молитвы далеким, равнодушным богам, которые сидели наверху и никогда бы не удостоили вниманием болтовню каких-то там мертвых, да и не способна была их золотая сила воздействовать на происходящее в краю теней.

Я шел по равнине ко входу во дворец – обширной колоннаде из серых столбов. Посередине возвышался огромный престол – не золоченый, не сверкающий каменьями и не окутанный облаками, подобно мягким тронам изнеженных олимпийских богов. Аидов престол был из темного узловатого дерева. Обтесанный грубо, не гладкий и лощеный, а, кажется, просто вырубленный из уродливого дерева, какие росли тут, в недрах земли, с начала времен. Верилось, что глубокие, извивистые корни крепко держат его в здешней почве, дабы Аид вечно восседал на этом троне и правил до тех пор, пока звездное небо не рухнет на нас и весь мир не сгорит в огне. А когда все превратится в белую пыль, Аид по-прежнему будет на нем сидеть и править своим царством, разросшимся до невероятных размеров.

“Дионис! – сказал он. Вернее, глухо, медленно пророкотал, голосом, густым от сырой земли и стылого дыма пепелищ. – Ты, стало быть, проделал путь в мое подземное царство. Ни один бог пока еще такой попытки не предпринял, хотя все способны на это, если захотят меня навестить. Но ты пришел, Дионис, ради женщины, которой никогда не видел. Почему?”

Я говорил уже, что скрыть свои намерения от Аида в его собственном царстве никто не может. Ему ведомы помыслы всякого существа, туда входящего. Я не понимал, что он хочет от меня услышать. Но прочистил горло, издав какой-то жалкий звук в этом огромном и гулком пространстве, и заговорил. “Я никогда не видел матери. Уж очень рано погубила ее жестокая и хитроумная ревнивица Гера. Хочу взглянуть на мать хоть раз”. Я не стал задавать вопросов, не дававших покоя, говорить, как мучаюсь после смерти Ампела и как хочу понять почему. Почему смертные расцветают, как розы, а потом обращаются в прах? Почему оставляют после себя грызущую боль, глухую пустоту, которую никогда не заполнить? И после того, как от них ничего не осталось, искра жизни погасла бесповоротно, как может мир существовать по-прежнему, хотя должен бы рухнуть под тяжестью такой боли и горя?

Я не смогла скрыть удивления:

– Когда это боги размышляли о таком?

Дионис рассмеялся, но нотка горечи придала его смеху остроту наточенного клинка.

– Я не задал этих вопросов вслух, но и нужды в том, разумеется, не было. Аид и так все понял. “Твоя мать выполнила свое предназначение, – он выкладывал передо мной слова, как тяжелые камни, но говорил беззлобно. – Она оставила дитя, которому суждено величие. Жизнь твоей матери завершилась, не просто оборвалась. Смерть ее сделала тебя богом, а не человеком. Ты разве хочешь, чтобы было иначе?”

Я не хотел. Никогда не желал стать человеком и отказаться от своей божественной природы. Хотел только уклониться от платы, за это взимаемой.

Честность его меня поразила. Тесей много чего рассказывал, но никогда не говорил так откровенно.

– Несгибаемый, высился он на троне. Лицо Аида не выдавало никакого интереса к моим мыслям и побуждениям. И ответ его, кажется, не интересовал. “Семела уже идет, – сказал он. – Поговори с ней, посмотри на нее, как хотел. Только она теперь моя подданная и тебя не узнает, не поймет твоих слов. Вспомнить жизнь она может, лишь снова ожив, а это недопустимо”.