Ариадна - [29]

Время тянулось мучительно. Не терпелось поговорить с Федрой, но остаться наедине нам не дали. Отправившись к сестре в надежде застать ее одну – меня просто разрывало от желания обсудить прошедшую ночь, держать слова при себе было невыносимо, – я наткнулась на внезапное препятствие в лице Пасифаи – она расчесывала золотистые кудри Федры и заплетала их в длинные косы.

Когда-то она часто делала нам прически. И сейчас еще звучал в ушах ее золотистый смех, а затылок чувствовал прикосновение теплых материнских пальцев, быстрых, проворных рук, придававших моим волосам замысловатые формы. Сколько времени прошло! А теперь Федра сидела смирно, и Пасифая плела ей косы молча.

Афины умоются сегодня слезами, а взбудораженный Крит будет упиваться своей темной властью, и причиной всему она, Пасифая. Значило это для матери что-нибудь? Достаточно, чтобы она вышла из молчаливой задумчивости, испытала какую-то гордость и, вспомнив о важности внешнего вида, захотела показать людям и дочь свою тоже? Федра невинна, нетронута и прямо светится, столько в ней жизни. Мученик-герой, страшное чудовище, красавицы дочери и наследник престола Девкалион – вот дети Пасифаи. Может, она и правда считала, что вправе гордиться своими отпрысками, в то время как четырнадцать чужих ожидает смерть.

Мать увидела, что я топчусь у двери, и пригласила:

– Заходи.

Сказала тихо, но вскинула глаза, и на миг мы встретились взглядом. Я села на край ложа.

– Как красиво, – проговорила она.

То ли ко мне обращаясь, то ли к Федре, то ли в пустоту.

Мать закручивала косы в венок вокруг сестриной головы и уже заканчивала. Все молчали, но молчание я только приветствовала. Чувствуя, что, открой Федра рот, она может сболтнуть всякое. Она едва не потрескивала от возбуждения, почти осязаемого, и кто-нибудь понаблюдательнее Пасифаи уже наверняка спросил бы, в чем дело. Не пристало юной царевне выглядеть такой взбудораженной накануне человеческих жертвоприношений, предстоявших тем вечером.

Федра соскользнула с табурета, и Пасифая повернулась ко мне. Улыбнулась ласково, хоть глаза при этом не выражали ничего.

– Теперь ты, – и указала на сиденье.

Пасифая водила гребнем по моим волосам, обтекавшим ее руки. Мягко давила пальцами на голову. Такое это было знакомое и такое забытое чувство, что глаза мои тут же наполнились слезами. Федра из другого угла комнаты метнула в меня яростный предостерегающий взгляд. Я понимала, почему она сердится, да и сама была собой недовольна. До сих пор сестренка, хоть и младшая, держалась гораздо хладнокровней моего. Она явно беспокоилась, что я вот-вот все испорчу, но Пасифая казалась умиротворенной, и я отдалась рукам матери, заплетавшей мне волосы, будто вернулась в детство, будто и не собиралась помочь человеку, открыто заявившему о намерении убить ее младшего сына, совершить это преступление, не собиралась ограбить Крит, в одну ночь лишив его и чудовища, и царевен.

От зноя, опалявшего каменные стены снаружи, комната погрузилась в теплое, дурманящее марево, и я почувствовала, как уплываю куда-то. Мягкие, заботливые прикосновения Пасифаи, которая сворачивала и переплетала густые пряди, не иначе как задумав украсить и мою голову таким же золотым венцом, как у Федры, убаюкивали, веки мои отяжелели, и я вспомнила объятия Тесея. Прохладная зеленоватая вода подхватила меня, повлекла куда-то. Покачиваясь на волнах, я плыла в бескрайнем океане, с головокружительной легкостью неслась по гребням волн с белопенными шапками. Сон наяву выбросил меня в безбрежную, пустую океаническую ширь. Я знала, что где-то там, в изукрашенных, золоченых покоях, сидит Ариадна и Пасифая вплетает ей в волосы тяжелые украшения с драгоценными камнями, но сама была далеко-далеко, теченья кружили меня, тянули в разные стороны, но только не домой. И вот я внезапно ощутила под собой колючие песчинки, то есть оказалась на берегу, но не знала каком, знала только, что я одна и это безмерное одиночество отверзает во мне рваную рану, а вокруг один лишь песок.

Вдруг испугавшись, я открыла глаза. В комнате стояла страшная духота, руки Пасифаи не двигались больше, а обвивавшие мою голову косы тяготили. На миг мне сделалось жутко – этот необитаемый берег, пригрезившийся мельком, казался таким удушающе правдоподобным. Подняв голову, я встретила сияющий бронзой взгляд Пасифаи – впервые с тех пор, как Минотавра заточили в Лабиринт, – устремленный прямо на меня. И одно долгое мгновение не могла оторвать от нее глаз. В замешательстве смотрела я на мать, а от образа широкого пустынного берега в целой вечности отсюда все бегал по спине озноб, и от тягостной духоты в комнате кружилась голова. Мы с Пасифаей замкнулись в исступленном молчании, и я ощутила груз слов, невысказанных за столько лет. Хотелось крикнуть ей: “Сегодня уезжаю, мы больше не увидимся!” Но эти слова зачахли и умерли на губах. Стеклянный взгляд Пасифаи, бесстрастный и непостижимый, был непоколебим.

Федра взяла меня за предплечье, пробормотала:

– Красивая прическа, Ариадна, – и потянула за руку: вставай!

На мгновение окружающий мир поплыл, но потом все вернулось на места. Федра предупреждающе стиснула мою руку. Держись! Он на тебя надеется.