Архитектор Сталина: документальная повесть - [31]

Выяснив также, что «шпион» и будущий террорист Мержанов «установил антисоветскую связь» только с теми, с кем его теснейшим образом связывали (не могли не связывать!) деловые, служебные отношения (Равдин, Панфилов, Парфианович), а «сообщниками» оказались только жена, его друг с женой и домработница, опытный чекист Авакумов усомнился в объективности обвинения. Но дать указание о пересмотре решения особого совещания — детища Сталина и Берии — полномочия не имел и искренне жалел архитектора.

Приняв душ, переодевшись в новую добротную одежду, Мержанов вошел в ту же, рассчитанную на четырех человек, но предоставленную ему одному камеру. Теперь в ней были еще и приличная мебель, и приемник, а накрытый стол манил деликатесами: давно утраченные, но притягательные атрибуты свободной жизни. И все-таки он принял решение: категорически отвергнуть заманчивое предложение. С ним и забылся в беспокойном сне в чистой уютной постели, свежесть какой не ощущал с 1943 года. Часа через два проснулся и больше не засыпал: вспомнил расставание с женой Елизаветой Эммануиловной, ставшей на его глазах в течение каких-то минут старухой, испуганного тринадцатилетнего сына Бориса. «Где жена? Освободили ли ее? Что с сыном?»

Спазм, как петля, сдавил ему горло. Окружающий его комфорт показался отвратительным. «Купить хотят. Нет, ничего я не буду им делать. Пусть лучше переведут в общую камеру… Лучше лесоповал, чем позор!» Но потом пришли иные мысли.

Он с сожалением подумал, что большую часть своей профессиональной деятельности отдал административной, чиновничьей работе, а если и урывал время на творчество, то его произведения были настолько засекречены, что видела их лишь горстка «придворных», людей в большинстве своем к архитектуре равнодушных. Иные же допущенные к Сталину счастливцы не замечали окружающей его обстановки, потому что находились под гипнозом самой личности вождя, только его и видели, только о нем потом и рассказывали знакомым, иногда добавляя название места, где состоялась незабываемая встреча.

Вспомнил придворного архитектора Екатерининского времени Кваренги, творчеством и судьбой которого интересовался в юности, когда мечтал строить прекрасные дворцы. Как много тот успел сделать за три десятка лет, помимо построек для лиц императорской фамилии, — здания Академии наук, Екатерининский институт, Конногвардейский манеж, Ассигнационный банк, Смольный институт.

Вспомнил — и показалось сомнительным некогда данное ему, Главному архитектору ЦИК, кем-то прозвище «архитектор Сталина», которым он прежде гордился, которое воспринимал как почетное звание. А оно могло и не подчеркивать профессионального превосходства зодчего над коллегами, признания в архитектурной среде этого превосходства, а всего лишь намекать на его творческую ограниченность. «Карманный»-де он архитектор, действующий по указке именитого заказчика. И в то время, как он пользовался особым доверием вождя и принимал это доверие как награду, другие архитекторы проектировали подземные дворцы метро, театры, вокзалы — сооружения для многих тысяч людей. И пусть эти люди не знали имени проектировщика, имели смутное представление о самом проектировании, возведенное здание воздействовало на них, приобщало к прекрасному, воспитывало художественный вкус, а через него и другие высокие человеческие качества: недаром же пророчествовал писатель: «Красота спасет мир». «Архитектура же, — по одному из определений, — искусство создавать здания и сооружения в соответствии с законами красоты».

Судьба давала ему шанс реализовать наконец творческие возможности, наверстать в какой-то мере упущенное. Он не должен был упустить этот шанс…

Мержанов не видел участка, отведенного под строительство санатория МГБ, однако представил его почему-то продолжением божественной «Кавказкой Ривьеры», где к нему приходило когда-то творческое вдохновение, и с ужасом вообразил, что после его отказа там может появиться уродливое нагромождение безобразных построек. И воображение художника окончательно определило его решение: «Буду проектировать и строить».

Абакумов достиг своей цели. Но, опасаясь все-таки отказа архитектора, он скрыл, что Елизавета Эммануиловна умерла в лагере под Карагандой два года назад.

Впрочем, для отказа у Мержанова были и другие веские основания. Он не раз задавал себе вопрос: знал ли Сталин о его аресте? И утешал себя ответом: не знал. Сталин запомнился ему по встречам в Кремле и под Мацестой приветливым человеком. Разговаривая с грузинским акцентом, он превосходно владел русским языком. Мысли выражал просто, четко, словно диктовал для записи. Всегда внимательно, терпеливо выслушивал собеседника, задавал обдуманные вопросы. Во время беседы вождь пребывал в состоянии внешнего покоя, попыхивал трубкой. Но стоило ему принять решение, он вставал из-за стола, а если разговаривал стоя, начинал переминаться с ноги на ногу, невольно проявляя нетерпение. Когда начинался осмотр дач, Сталин шагал с такой быстротой, словно пытался оторваться от сопровождающих. Удовлетворенный работой, он благодарил архитектора.

«Нет, Сталин мне не враг, — убеждал себя Мержанов. — Очевидный личный враг — это Берия. У него был повод для сведения со мной счетов».