Архитектор и монах - [38]

Он усмехнулся, у него даже глаза заблестели.

Потом вдруг вздохнул.

– Правда, я их не любил. Никого. Ни старушку Фанни, ни актрису, ни всяких девчонок.

Он засмеялся, а потом полез во внутренний карман и достал записную книжку.

– У меня нет фотографии Леона, – сказал он. – А портретик есть.

Он вытащил из книжки квадратик твердой бумаги, завернутый в прозрачную чертежную кальку. Развернул. Это был рисунок тушью. Скорее даже шарж. Кудлатая голова, пенсне на кривом еврейском носу, презрительно сощуренные глаза, вздернутый подбородок.

Он положил этот крохотный рисунок на салфетку и уставился на него, подперев щеки кулаками. Потом повернул его ко мне.

– Сам рисовал? – спросил я.

Он кивнул.

– Зря ты это сделал, святой отец, – вздохнул он. – Леон мог приехать в Россию и устроить революцию. Только вообрази – Леон во главе России! Просто голова кружится. Другая страна, другая жизнь, другое все. Может, и нам с тобою что-нибудь бы перепало. Ты был его соратником. Он бы назначил тебя министром. А меня – ректором Архитектурной академии. Все-таки старый товарищ. Среди русских ведь принято помогать старым товарищам?

– Увы, не очень, – сказал я.

– Жаль, жаль, – сказал Дофин. – Ты прямо помечтать не даешь.

– Леон бы вряд ли помог. Это среди евреев принято помогать своим, – сказал я. – За это их все так любят и обожают. А мы с тобой не евреи. А Леон был хоть и еврей, но революционер. Все эти еврейские штучки его не интересовали.

– Тьфу на тебя! – сказал Дофин. Он в самом деле был слишком чувствителен к еврейской теме.

– Извини, – сказал я. – Сорвалось.

– Ладно, ладно, – сказал Дофин. – Если бы Леон был жив, все было бы по-другому. И войны бы не было.

– Ну, неужели? – я пожал плечами и попробовал усмехнуться. – Странные у тебя мечты. Мечты о прошлом. Глупо. Извини, но глупо.

Мне было неприятно слушать его фантазии.

Мне не понравились слова “зря ты это сделал”.

Зачем он так?

Ведь я Леона не убивал и Рамона не нанимал, не подговаривал. Я даже не подталкивал события. Самое большее, за что я мог себя упрекнуть, – что я не вмешался в ход событий. Не остановил Рамона. Но как я его мог остановить? Ну, допустим, я обратился в полицию. Послушали бы меня? Приняли бы мой донос к сведению? Бросились бы ловить Рамона? Нет, конечно! Что мне было делать?

Привязать его к кровати ремнями и простынями? Заткнуть ему рот и запереть дверь? Да и как это сделать, у меня не было для этого физических сил, у меня с юности постоянно ноет правая рука, я с трудом поднимаю чайник кипятку, мне больно застегивать пуговицы на рубахе. Но допустим, я силач и смельчак. Привязать к кровати ремнями – и что дальше? Чтоб Рамон умер от голода и жажды, в моче и дерьме? Я вдруг представил себе эту отвратительную картину, и у меня забилось сердце. За что его убивать? За что подвергать таким мучениям? За то, что он педераст и ревнует Леона к австрийскому мальчику-художнику? Причем попусту ревнует, потому что Леон и австрийский мальчик-художник вовсе не по этой части. Что они все, с ума посходили?! Или дать ему денег, чтоб он уехал к чертям, далеко, в Аргентину? Но у меня не было столько денег. У меня тогда почти совсем не было денег…

У меня вообще ничего не было, кроме Дофина, с которым у меня ничего не было.

В чем же я виноват?

– Дофин, – сказал я. – Ты сказал “зря ты это сделал”. О чем ты? Что я сделал?

– Знаешь, друг мой Джузеппе, – сказал он. – Дело об убийстве русского эмигранта Леона Троцкого еще не закрыто. Может быть, ты хочешь дать показания?

– Зови полицию, – я откинулся на стуле.

– Я пошутил, – сказал Дофин. – Я тебя не выдам, не бойся.

– Меня не надо не выдавать. Я ни в чем не виноват. Да, а почему не закрыто дело?

– Неизвестно, кто убийца. Убитый есть, орудие убийства тоже есть – кулинарный топорик. А убийцы нет.

– Убийца – Рамон Фернандес, ты что!

– Да. Все так считают. Все давали такие показания. Но вот еще бы Рамона спросить, для полноты картины. Если бы его поймали. Или хотя бы, – тут Дофин подвинул кофейную чашку к самому краю столика и зачем-то стал пальцем, медленно, миллиметр за миллиметром, сдвигать ее кнаружи. Будто ища последнюю точку равновесия. – Или хотя бы…

– Упадет сейчас, – сказал я. – И ты заляпаешь брюки.

– Или хотя бы нашли его труп, – сказал Дофин. – Убил Леона и повесился. Или утопился. Или убежал, скрылся, а через тридцать лет объявился в Аргентине.

– Рамон Фернандес! – засмеялся я. – С такой типичной испанской физиономией и вдобавок с таким именем очень удобно исчезать. Дофин! Это же все равно что рыжий Ганс Мюллер! Может быть, он уже сто раз объявился, а ты не заметил. В той же Аргентине. Рамон Фернандес открыл лавочку. Рамон Фернандес стал кандидатом богословия. Рамон Фернандес арестован за попытку ограбления банка. Рамон Фернандес женился на Марии Санчес. Рамон Фернандес скончался, наконец-то. Оплаканный вдовой, детьми и внуками.

– Ты читаешь аргентинские газеты? – сощурился Дофин.

– Я? С чего ты взял?

– Откуда у тебя все эти сведения? Ты читаешь газеты и ищешь Рамона?

Господи, подумал я, какой ужасный приступ наивности.

Почти как тот случай со швейцарской газетой, в которую был завернут кулинарный топорик. Бедный простодушный Дофин, читатель рассказов о Шерлоке Холмсе, решил, что это знак, что это улика, что это указывает на убийцу. Хотя “Журналь де Женев” прекрасно можно было купить в Вене. А другие наивные люди вспомнили, что “женевским жителем” называли Ленина.