Архитектор и монах - [25]

– Да, – сказал Гильфердинг. – Я вспоминаю его замечательную фразу, некоторую в своем роде моральную – вернее, аморальную! – Гильфердинг поднял палец с зеленым перстнем, погрозил неизвестно кому, – да, именно так, аморальную максиму. “Когда я порываю с человеком политически, я порываю с ним лично! Когда я хочу стереть в порошок политического соперника, это значит, я готов растерзать и уничтожить данного конкретного человека!”

– Кому это говорил Ленин? – спросил я.

– Мне! – воскликнул Гильфердинг. – Мне, лично!

– О ком? Кого он имел в виду?

– Не знаю, – сказал он. – Может быть, как раз Леона и имел в виду. Но… Но, впрочем, я никого не хочу обвинять.

Настала тишина на четверть минуты.

– Кстати говоря, я тоже что-то такое помню, – сказала Ада Шумпетер.

– А вы разве встречались с Лениным? – спросил ее кто-то. – Неужели?

– Да! И не раз! – кажется, она обиделась, что ей не верят, и из-за этого воскликнула еще более возбужденно: – Я тоже, как и товарищ Гильфердинг, никого не хочу обвинять, я тоже никого не хочу подозревать, но я знаю точно – перед Лениным нет никаких барьеров! Никаких моральных барьеров, я хочу сказать.

– Да, – сказал Гильфердинг. – “Для победы революции в России я могу взять деньги у германского кайзера! Или у Ротшильда!” – вот как он говорил.

– Кому? – снова спросил я. Мне сделалось немножко смешно.

Но шарик все катился.

– Мне! – снова крикнул Гильфердинг и ткнул себе в грудь пальцем. – Мне говорил!

– Но ведь для победы революции, – возразил я.

– Для таких людей революция – это власть! – сказал Гильфердинг. – Наполеон, кажется, говорил о ста тысячах вакансий…

– При чем тут? – спросил кто-то.

– Для властолюбцев, таких, как Ленин… – сказала Леонтина Ковальская.

– Но Брут его считает властолюбцем, – усмехаясь, перебил ее старший Мюллер.

– Существует одна вакансия – быть вождем! – докончила она.

Шарик докатился до Кукмана и Пановского.

Они сидели и переглядывались. Перемигивались. Они сидели в разных концах комнаты – Кукман совсем близко ко мне, а Пановский по диагонали. Но я хорошо видел обоих, видел, как они хмыкали и корчили друг другу рожи.

И вдруг перестали.

Мне показалось, что это какой-то дурной знак.

Но надо рассказать, кто они такие. Хотя не надо. Потом вы все сами поймете. Но вот, буквально чуть-чуть, чтобы не отвлекаться.

Якобы у Леона Троцкого была своя маленькая гвардия. Маленькая боевая организация, их еще называли “бешеные троцкисты”. Старики их так называли. Никто толком не знал, сколько там человек, да и была ли эта гвардия вообще, на самом деле. Может быть, это Кукман и Пановский распускали такие слухи. Когда-то они охраняли Леона – Пановский еще в Москве в пятом году, про Кукмана точно не знаю. На самом деле они просто любили его, боготворили.

– Но почему вы его назвали женевским товарищем? – вдруг спросил Кукман.

– А разве он не в Женеве живет? – откликнулся Мюллер.

– По-моему, да, – сказала Леонтина. – Или жил когда-то. А что такое?

– Ничего, ничего, – сказал Кукман и снова уставился на Пановского, а тот сморщил нос и покачал головой. А Кукман кивнул в ответ.

Странные господа. То есть – товарищи. Опасные товарищи.

Я их побаивался. И не напрасно!

7. Ангел

– Но судьба тебя хранила, – сказал Дофин.

– Бог меня хранил, – сказал я. – Три раза. Самое маленькое, три. Я не говорю о тех разах, в той жизни.

В той жизни Ангел Небесный хранил и защищал меня от полиции и суда всякий раз, как я по молодости вляпывался в какую-нибудь историю. По своей грузинской социал-демократической молодости. Но это так, мелочи. Была для Ангела работа потруднее. Он защищал меня от пуль, когда мы грабили инкассаторов. От засады, когда за нами охотились по всему Кавказу. От жандармов, стражников и осведомителей, когда я был в ссылке. От ледяной воды, от ветра, от смертельной простуды, от грабителей на лесной дороге – они ограбили меня, беглого ссыльного! – ах, где эти сказки о благородных разбойниках? – и если б Ангел не послал гром небесный с грозой и градом, они бы, конечно, убили меня, а так – оставили мокрого и полуголого, а сами уехали на лошадях. На моих.

Хранил от диких русских мужиков в деревне, куда я, мокрый и полуголый, добрел через полдня; от дурной водки и тухлой солонины, от дизентерии и чахотки. От сифилиса, когда я спал с грязными девками, от заражения крови, когда я резал пальцы ржавым сальным ножом. От австрийских чиновников, от совсем уж унизительной и голодной нищеты, от Мартова и Дана, от Аксельрода и Потресова, от старика Плеханова: все они терпеть меня не могли, вернее, едва терпели. Ангел Хранитель только и сумел сделать, чтобы они ненавидели меня по отдельности, поочередно, сначала один, потом другой, а не все вместе сразу, а то бы мне сразу конец пришел.

Ангел хранил меня от самого Ленина! Который благоволил ко мне – или делал вид, что благоволил, – мне передавали, что он называл меня чудесным грузином, – ах, как это мило слышать от главного теоретика партии, но почему “чудесный грузин”, а не “чудесный человек”, раз уж я такой чудесный? Или на роль чудесного грузина я гожусь, а вот роль чудесного человека не вытягиваю? Дикция не годится? Попробовал бы он про Троцкого сказать: “Есть у нас тут один чудесный еврей”! Товарищи Аксельрод, Каменев и Зиновьев показали бы ему чудеса! Национальный вопрос – самый страшный вопрос в политике, никуда не денешься. Да, Ленин вроде бы ко мне благоволил, но все время меня школил. Ругал, воспитывал. Грозил прогнать, отлучить от партии, отобрать работу.