Архипелаг Святого Петра - [3]

Зимними ночами с острова приходили к прибрежному жилью волки, выли; в ответ выли и лаяли собаки, оттого ночь становилась темнее, снег провальней, холодней воздух, теплее обе печи: большая, с полатями, и малая, с лежанкой.

«На остров», «с острова» говорилось по привычке. На самом деле то был не остров, а целая система островов; мы ее знали и не знали. Скажем, на Муравьиный остров, похоже, ничья нога не ступала, муравьи кишели кишмя, даже на ветвях прибрежных кустов, даже на прибрежной гальке; с лодки виднелись уходящие в глубину острова муравейники, несметное число муравейников, тьма-тьмущая; в сумерки и в закатные часы в наших детских компаниях рассказывались про Муравьиный всякие байки — о батьке-медведе, островном властелине, о кладах, о заеденных муравьями кладоискателях; фэнтези, страшилки, человеческие и собачьи скелеты, гробница колдуна или светящийся дольмен в центре Муравьиного — я теперь всего и не вспомню, всех мифов и легенд.

Я то помнил, то забывал, где вход в протоку, ведущую к внутреннему (на Среднем острове расположенному) маленькому Глухому озеру; протока, как все подходы к берегам Среднего, сплошь заросла камышом и осокою, не всякий мог ее найти. Зато приметив, прошелестев сквозь камышовые заросли, оказывались вы в дивном озерце с золотистой йодистой водою; у берегов вода была совершенно прозрачна, дно просматривалось прекрасно, на дне лежали корни кувшинок, нимфей, кубышек, лилий, они напоминали крокодилов, драконов, ящеров.

Хорошо было, если не сидеть на веслах, лежать лицом вниз на корме, разглядывая экзотические корневища, все донное и придонное царство, видя проплывающих неспешно под нами непуганых рыб, величественные, пребывающие в ином времени иной среды рыбьи лица.

Одну зиму в нашей школе на горе училась со мной в одном классе городская четвероклассница, по слабости здоровья вывезенная после плеврита и пневмонии для оздоровления к родственникам в Валдай.

Мы учились писать сочинение; тему я теперь не помню, что-то вроде «Родное село» или «Родной край»; а может, «Моя малая родина». Тихая городская девочка, хоть и отличавшаяся от деревенских, но не особенно; скажем, даже и внешне: в холода всех одинаково обматывали платками, плюс валенки, рукавицы, шаровары, — написала текст на особицу и вызвана была в числе немногих отличившихся читать его вслух. Ее подняли на смех, дергали за косички на переменке (на самом деле так ухаживали и заигрывали в наших местах в те баснословные времена), называли вруньей, ох ты и насвистела, все вранье, так не бывает! Она плакала, я ее утешал.

— Почему никто не верит? — всхлипывала она, хлюпая носом. — Там всё правда, всё до словечка, всё так и было!

— Да подбери ты сопли-то, — говорил я, — я тебе верю. А тигра ты сама видела?

— Нет.

Я в итоге, каюсь, стащил у нее тетрадь с понравившимся мне сочинением и столько раз читал ее опус, что запомнил то ли слово в слово, то ли близко к тексту.

«Родилась я очень далеко отсюда. Ехать туда нужно двенадцать дней на поезде. Там растет густой лес по горам и долинам: елки, перевитые лианами, китайский лимонник, виноград и женьшень (корень жизни). Там живут тигры и дикие кабаны. А река в том месте, где я родилась, зовется Даубихе. А брат мой родился на реке Улухе. Эти реки сливаются вместе, и тогда получается река Уссури, а Уссури течет в большую реку Амур, а уж она впадает в Тихий океан.

Потом я полетела на маленьком самолете в Пхеньян, где живут корейцы и течет Желтая река Дай-да-ко. Мы с братом ели много яблок и бегали за малярийными комарами, чтобы их убить. Было тепло, и часто шел дождь. Нам на самолете привезли елочку к Новому году, и мы встречали Новый год в белых байковых костюмчиках, которые наша мама сшила из японских портянок.

Няня у меня была японка, очень добрая Мицуко-сан. Когда у мамы заболел зуб, она потерла маме спинку — и зуб прошел.

У меня было два кимоно: красное с белыми лентами и желтое из жатого шелка.

Нам делали уколы от холеры, а папе даже от чумы.

Брат меня купал в холодной воде в японском котле, а я посинела от холода и смеялась.

На бумажной веранде мы играли в „сундучок” Маршака: „Шел дурак по трясине, увидал сундук на осине...”

Брат однажды заблудился в гаоляне.

Потом мы уехали в Комсомольск, в Дзёмги, на Амур, а Мицуко-сан взяла с собой в Японию мою фотографию. Она плакала, когда уезжала, потому что меня любила, и брата, и маму тоже».

Одна фраза этого наивного рассказал прямо-таки застряла у меня в голове: за свою жизнь я неоднократно ощущал себя заблудившимся в гаоляне.

Однажды летом я неожиданно для себя предложил прокатить ее на лодке до острова — как компенсацию за украденную тетрадь или в благодарность за очаровавшее меня повествование я хотел показать ей Глухое озеро.

От Глухого озера она пришла в восторг, разглядывала сквозь прозрачно-золотую воду илистое дно с тропическими корневищами, сорвала несколько кувшинок и кубышек, но не жадничала; а потом попросила меня подогнать лодку к Монастырскому острову, я вытащил лодку на берег, мы поднялись к некогда белой, да и теперь белой, несмотря на щербины, проломы, пятна кирпича под обвалившимися пластами штукатурки, монастырской стене, вошли через калитку.