Археология русской смерти. Этнография похоронного дела в современной России - [43]

Вот тебе и субъектность. Мертвые тела распадаются, теряются, заново собираются, передвигаются, источают запахи и взаимодействуют с миром. В мертвых гораздо больше жизни, чем нам кажется. Мертвые тела вполне могут жить еще долгое время после физической кончины, но живые люди спешат как можно скорее переместить их физически и символически в специальные места, поставив сверху камень, этот символ вечности. Как будто боятся, что мертвый встанет из земли, и поэтому хотят запечатать его могилу.

Недавно я понял, что работа в поле и созерцание мертвых тел существенно изменили мое представление о женской сексуальности. Я понял, что начал гораздо проще относиться к обнаженному телу — как можно испытывать к нему простое физиологическое влечение, если это всего лишь кожа, которая натянута на каркас из костей и заполнена жидкостями?

Я стал смотреть на людей, понимая, что передо мной биологическая оболочка, которая не просто подвержена постоянному разложению, но и является вместилищем множества бактерий и микроорганизмов. Однажды мы пили какое-то дешевое итальянское вино вместе с Простаковым, и я спросил его, думал ли он, каково это — иметь сексуальные отношения со смертельно больным человеком? Заниматься сексом с человеком, тело которого разъедает болезнь? Как меняется сексуальность умирающего человека? Мне было бы интересно почитать, как ведут свою половую жизнь врачи и патологоанатомы — люди, которые в мельчайших подробностях представляют, как и из чего состоит человек со всеми своими жидкостями и выделениями.

После работы с десятком мертвых тел, я стал проще относиться к людям и всем их попыткам сделать себя чуть более привлекательными. Memento mori.

Рождение и трансформация полевой интерпретации

Работа похоронной индустрии в России представлялась мне огромным черным ящиком: прежде мне было известно лишь небольшое количество обзорных социологических статей, а также публикаций в СМИ, где постоянно обсуждались «ужасы рынка ритуальных услуг». Узнать же, что там действительно происходит, не представлялось возможным.

Я пришел в поле без заготовленных вопросов, концептуальных рамок, начитанного материала и теоретического бэкграунда — просто потому, что неожиданно появилась возможность увидеть, как работает похоронное агентство изнутри, пообщаться с живыми людьми, которые хоронят уже не совсем живых людей. Я хотел понять, почему это устроено именно так: что делают люди во время похорон, что они думают о том, что они делают, и как это соотносится с их ценностями.

Первые полгода наблюдений прошли быстро. Чем больше я работал, тем меньше понимал, что делаю и что вообще все это значит. Помню, одно время я даже подумывал купить в «Икее» доску для записей и рисовать на ней всех агентов, устанавливать связи между ними, записывать идеи — своего рода способ модифицированного ментального картографирования.

Эти первые полгода прошли под гнетом интерпретаций, которые наперебой предлагали мне мои информанты. Проблема этих интерпретаций заключалась не только в их хаотичности и противоречивости, но и в ситуативности воспроизведения — они зависели и от контекста, в котором я задавал одни и те же вопросы, и даже от людей, которые находились рядом. Через полгода работы я не приблизился ни на йоту к пониманию того, что представляет собой похоронное дело в современной России.

Однажды вечером я лежал в гостинице во время полевого выезда, перелистывал свой дневник и судорожно думал, что же объединяет все эти хаотичные записи. И вдруг я понял, что все ситуации, которые я фиксирую и описываю, связаны с поломками и дисфункциями — все эти не работающие в моргах холодильники, гниющие трупы на кафельных полах, катафалки, застревающие на дорогах, кладбища на колхозных полях. Все это постоянно не работает, а мои информанты каждый день проводят в борьбе с окружающей техногенной средой.

После этого я провел ревизию текстов западных исследователей, которые успел прочитать за эти полгода, — все они были посвящены работе похоронной индустрии в разных странах. Прочитывая по второму и третьему кругу одни и те же тексты, я увидел, что в них тоже идет речь об инфраструктуре. Все эти «режимы контроля над телом» и принципы работы крематориев, моргов и кладбищ — все это на самом деле посвящено работе инфраструктуры. Так что же не так с нашей инфраструктурой?

Далее я попытался понять, какое значение играют все эти поломки для акторов. Почему это состояние всех устраивает? Тот период связан для меня с довольно болезненными переживаниями. Долгое время складывалось впечатление, что я ничего не понимаю и не могу понять: то, что вызывает у меня искреннее непонимание и неприятие, для моих информантов — часть обычной повседневности. В итоге это и стало для меня одним из главных антропологических сломов: я перестал называть «поломкой» то, что для большинства моих информантов является нормой.

Долгое время поле не вызывало у меня ничего, кроме отторжения. Я находился в замешательстве и чувствовал отвращение к тому, с чем работал. Почему такое вообще возможно? Почему люди так обращаются с мертвыми? Почему вообще все так?