Археология русской смерти. Этнография похоронного дела в современной России - [41]
Они умерли навсегда. Я помню, как мечтал умереть в подростковом возрасте «на чуть-чуть». Чтобы все увидели, какой я талантливый и совершенно непонятый, и осознали, как много потеряли, потому что не ценили меня. А теперь пришла расплата — моя смерть. Одним из самых сильных и в то же время вполне банальных откровений в поле для меня стало то, что смерть тотальна и необратима.
Но самое ужасное, конечно, другое: когда ты умираешь, мир остается. Каким бы ты ни был, какое бы могущество и власть ни приобрел, мир не остановится от того, что ты умрешь или умрет кто-либо другой. Солнце будет вставать на востоке, а заходить на западе, вода будет течь, люди пойдут на работу и так далее. Дома, дороги, леса, поля — все продолжит шуршать, звенеть, двигаться, потому что это и есть жизнь, а ты — всего лишь ее мелкий и незначительный эпизод.
Я помню свой первый гроб, сделанный собственными руками. «Илюх, давай прямо щас гроб сделаем?» — «Зачем? Никто же не умер пока, чё материал гонять туда-сюда?» — «Ну я сам хочу попробовать и все такое. У меня же полное погружение в поле». — «Ну ладно, пошли». Буквально за 20 минут мы сделали гроб: взяли еловую заготовку, выбрали ткань, поработали степлером. Российский гроб делается крайне просто.
Я смотрю на мой гроб. Он обит тканью с пошловатым голубым отливом, по краю — белые рюшки. Странная штука — гроб. Вот его только делают, а он ведь уже для кого-то. Кто-то еще жив и не знает, что где-то уже для него спилено дерево и нарезана ткань. Кто-то уже кладет в гроб подушечку. И кто этот человек? Вот плод моих трудов пригодился простой русской бабушке. Она прожила длинную жизнь и в итоге легла в гроб, сделанный руками какого-то московского аспирантика. Странная история. «Это твой гроб, он уже ждет тебя в нашей конторе», или даже так: «Мой гроб еще шумит в лесу, он дерево, он нянчит звезды». Твой гроб уже давно не шумит, все готово, и он ждет тебя — просто тебя пока еще не привезли сюда.
Я смотрю на гроб. Каково это — лежать в гробу? Я кладу его на пол и ложусь внутрь сам. В гробу жестко, неудобно, но не страшно. Я вылезаю — и мне спокойно. Рядом стоят десятки таких же гробов — все они когда-то обретут свое место и своего хозяина, с которым будут долго гнить и проходить процесс минерализации в глинистой почве. «Илюх, а чё там с червями в земле?» — «Ничего, нет их там, пиздеж это все». — «Пиздеж, значит. Это хорошо». Черви мне не нравятся, как и моей бабушке не нравились мои деревенские вши.
Я сразу вспоминаю глаза бабушки Киры в том самом холле хосписа. В диалоге умирающего и остающихся в живых (пока еще остающихся) есть тотальное неравенство. Умирающий так и хочет (или так и должен) закричать: «Ребята, не надо меня успокаивать! Вы охуели? Я умираю! Один и прямо сейчас. А вы остаетесь. И ничто не в силах изменить это». Правда, крикнуть обычно никто не может— сил для борьбы с этим миром уже не осталось.
Я понял, что моя жизнь, какая бы она не была, не столь фантастическая и уникальная, как мне бы этого хотелось. Иногда мне кажется, что все эти разговоры про достойную смерть и память — просто чушь. Как похороны могут быть достойными? Для кого достойными? Очевидно, что для живых. Мертвому это все достоинство уже ни к чему.
Находясь в поле, я стал склоняться к большему гедонизму. Скоротечность и неожиданность смерти, продемонстрированные мне на ярких примерах, быстро заставили меня пересмотреть приоритеты: я позволяю себе больше гастрономических изысков, в свободное время начал ходить в кино, позволяю себе просто полежать с книгой. Я стал меньше переживать о мнении других людей, о том, что не оправдываю их ожидания. Я стал понимать, что живу свою жизнь, и никто другой ее не проживет и не сделает счастливой.
Вот мы закапываем бабку, ее привезли поздно, уже темнеет. «Чёт жрать охота, пошли креветочек поедим?» — говорит Илюха, вытирая руки от мокрой земли, стоя возле катафалка. Креветочек подают в местном армянском ресторане. Там играет живая музыка, а молодые девушки в белых фартуках несут тебе креветочек, таких больших и блестящих от жира и лимонного сока, на аккуратном деревянном подносе. «Поехали», — быстро отвечаю я. Креветочки подчеркивают нашу сегодняшнюю витальность.
Я стал больше думать о смерти моей дочери. Это, пожалуй, то, чего я больше всего боюсь сейчас — что моя единственная и горячо любимая дочь может неожиданно умереть. Мы часто с ней говорим о смерти — несмотря на то, что ей всего пять лет. Мирослава говорит мне моими словами: «Все умирают, папа, но мы умрем еще не скоро». Надеюсь, что не скоро, принцесса. Но если и скоро, ты не грусти — сегодня мы счастливы.
Смерть стала для меня чем-то вроде простого печального факта. Я понял и смирился с возможностью ранней смерти, о которой часто думаю из-за отца. Я умру, и это будет быстро. А если долго, то надо просто потерпеть — и все закончится. Все закончится.
