Археология детства - [81]

Представителям моего поколения хорошо знакомо имя Павлика Морозова. Причем сталкивались мы с ним дважды — в разных ипостасях. Во времена пионерского детства на сборах и классных часах он преподносился как герой и пример для подражания. Причем акцент делался на “героической” гибели подростка от рук родного деда. Это вполне понятно. Во-первых, при брежневском “развитом социализме” даже преданным “бойцам идеологического фронта” было уже очевидно, что преподносить как великие деяния исключительно стукачество и доносительство не совсем удобно. Во-вторых, без факта зверского убийства Павлик вряд ли имел шансы стать символом для советской пропаганды и во времена “отца народов” — мало ли кто тогда доносил на своих родственников!

Второй раз мы столкнулись с Павликом и его семьей во времена перестройки. По каким-то не вполне очевидным причинам он становится одним из любимых антигероев для писателей и публицистов, специализирующихся на разоблачениях преступлений времен культа личности. (Кстати, если как следует разобраться в этом явлении с точки зрения психоанализа, можно прийти к весьма любопытным выводам относительно скрытой мотивации и прошлой жизни упомянутых писателей и публицистов, но сейчас не об этом.) Важно, что в этих “произведениях” акцент также делался на преступлении и его чудовищности. Только теперь в центре внимания было преступление самого Павлика, “заложившего” собственного отца. Правда, в большинстве подобных статей и брошюр отсутствовал ответ на два важнейших, на мой взгляд, вопроса. Во-первых, в чем конкретно, с точки зрения права, состояло преступление пионера Морозова? Какой именно и кем установленный закон или кодекс он нарушил, сообщив об определенных действиях своего отца “органам”? А во-вторых, почему оно расценивается как столь необыкновенно тяжкое? Почему, с точки зрения авторов, “настучать” на отца более чудовищно, чем “сдать” соседа по парте или коллегу по работе? Думается, мы с вами можем ответить на эти вопросы, имея в виду все сказанное выше и взглянув на эту историю и ее внутреннюю подоплеку в целом, не зацикливаясь на отдельных аспектах, как это свойственно создателям околоисторических мифов, отвечающих политической конъюнктуре.

Очевидно, что преступление самого Павлика не носит юридического характера не только с точки зрения тогдашнего советского законодательства, но и мировой правовой практики. Законодательство многих цивилизованных стран предоставляет гражданам право не свидетельствовать против своих близких родственников, но и не запрещает делать этого. Оценка его действий с морально-этической точки зрения, особенно учитывая то, что речь идет о ребенке, — вещь очень субъективная и противоречивая. Например, многие из тех, кто искренне возмущается поступком Морозова, нередко воспринимают похожие эпизоды из ранней римской истории как проявления силы духа и гражданского мужества.

По всей видимости, подлинный смысл данного преступления заключается в явной попытке Павлика лишить собственного отца права на принадлежность к семье. В попытке его физического удаления, изгнания из семьи. Приняв такое решение, но не будучи в состоянии реализовать его собственными силами, ребенок прибегает к помощи силы внешней — карательной системы государства. Не берусь судить, осознавал ли мальчик все последствия своего поступка, да это не так уж и важно. Важно, что факт попытки отторжения, очень действенной и энергичной, имел место. Преступление против права на принадлежность свершилось. Существенно также то, что причины, толкнувшие Павлика Морозова на такой шаг, следует искать не в перипетиях “классовой борьбы в деревне”, а в его семье. И в этом смысле важно понять, а что, собственно, представлял собой отец Павлика. Сразу оговорюсь, что я специально не занимался изучением истории семьи Морозовых и исхожу из образов, созданных пропагандистами советской идеологии брежневской эпохи и публицистами времен перестройки. И в контексте того, что доподлинно известно об историческом периоде “великого перелома”, о социальной среде, в которой происходили рассматриваемые события, образ отца Павлика, созданный советской пропагандой (деревенский люмпен, пьяница и тунеядец, ставший председателем колхоза и за взятки оформлявший нужные документы зажиточным соседям, а дома изводивший жену и нещадно лупивший детей), представляется куда более реалистичным и адекватным эпохе, чем светлый лик борца с системой, с риском для жизни укрывавшего “врагов народа”, выписанный перестроечными публицистами. То есть в глазах подростка он выглядел той самой “паршивой овцой”, которую можно и даже необходимо изгнать, удалить из семьи. По мере того, как это соображение овладевало мальчишкой, его поступки все больше определялись воздействием тех диких и архаичных пластов подсознания, о которых мы уже говорили. Он все дальше уходил от культурного наследия своих предков. В частности, от таких характерных для русской деревни норм, как безусловное уважение к старшим, особенно к родителям, и прежде всего к отцу, подчинение им, признание их авторитета. Это уже не только преступление против права на принадлежность, а открытый бунт против закона приоритета более раннего над более поздним. Подросток не просто хочет удалить из семьи своего отца, но, ограждая семью от того, что воспринимается им как издевательство, пытается тем самым выступить в роли хорошего мужа для своей матери и хорошего отца для младших детей в семье. Нюансы же политического и идеологического характера выступают в этой истории лишь как сопутствующие факторы, хотя и придают ей специфических характер, послуживший причиной широкой огласки этой типично семейной трагедии.