Архаон Вечноизбранный - [10]

Под огромной аркой храма Гунда обнаружила, что мощные двери закрыты и заперты на засов. Учитывая час, это не удивило акушерку. Не было ничего необычного в том, чтобы застать отца Дагоберта за поздним занятием, но это была глухая ночь, когда большинство богобоязненных людей благоразумно лежали в своих постелях и не нуждались в священнике. В отличие от Гунды. В отличие от ребенка. Съежившись под защитной каменной кладкой маленького храма, усталый, одурманенный страхом разум Гунды пришел к выводу: она не могла заботиться об этом ребенке. Она также не могла попросить свою дочь Аду или госпожу Баттенхаузер из Дитершафена позаботиться о нем, не зная, откуда он родом. А что, если однажды за ним придет отец? А что, если сам ребенок таит в себе неведомую тьму? Там он был в большей безопасности, поняла Гунда, под непоколебимым взглядом Зигмара. Бог-Король увидит, что ребенок прав. Гунда — скромная повитуха — благополучно проводила его до дверей Зигмара. Она сделала все, что могла. Теперь его судьба была в руках Бога-Короля.

Оторвав ребенка от теплой груди и положив сверток с пеленками в укромный уголок арки, Гунда поцеловала мальчика в лоб потрескавшимися губами.

— Да простят меня боги, — сказала ему повитуха, когда крики ребенка усилились. Гунда не хотела, чтобы ее видели, и с тяжелым сердцем, со слезами на морщинистой щеке она поспешила прочь — чувство стыда уносило ее к Шлагугелю и лачуге, которую она называла своим домом.

Ночь облекла собою кричащего ребёнка, падающее сияние Ведьминой Луны проникло в сводчатую арку храма. Огромный диск Моррслиб — словно огромная безделушка в небе — выглядывал из-за каменной кладки храма и успокаивал младенца своим сиянием. Ребенок уставился на нее в младенческом изумлении, широко раскрыв глаза и подавив крики. Лунный свет проникал и сквозь лес, призывая своих звероподобных прислужников. Тусклый свет луны затмевал статую Зигмара, защищая трусливые сердца лесных дикарей от укоризненного взгляда Короля-Бога. Линия деревьев кровоточила в сгущающейся темноте, и вскоре холмы Демпстер Рока закишели своими злобными племенами, лающими на Луну и пускающими слюни, желающими рвать и кромсать. Мерзкое сияние наполняло их ночные глаза, и они стремились наполнить свои пустые животы чем-то завернутым в пелёнки. Лес был пропитан детским запахом. Его нежная плоть взывала к ним.

Когда самые наглые и голодные из волков отважились пройти перед большими дверями и войти в арку, они зарычали и защелкали зубами, потоки слюны разбрызгивались туда-сюда. Каждый приближающийся зверь пытался захватить добычу для себя. Они в порядке эксперимента пощипали пеленки, вытащили ребенка из-под арки и спустились по ступенькам вниз. И снова крики ребенка разнесли вдребезги ночь, став предметом спора между двумя огромными черными зверями.

Первый едва успел вскрикнуть, прежде чем его череп врезался в землю. Второму был позволен мимолетный момент паники с широко раскрытыми глазами, когда он отпустил ребенка. Шипастый металлический шар, который уничтожил его конкурента, поднялся на цепи. Она совершила круговой поворот, затмив луну, прежде чем с таким же пылом обрушиться на волка. Второй удар сокрушил зверя и прикончил его.

— Убирайтесь отсюда! — взревел владелец оружия. Облачение отца Иеронима Дагоберта свисало до пояса; волосатый живот, щедро колыхавшийся при каждом взмахе двух вплетенных цепей, был бледен в лунном свете. Его разбудили крики младенца, оставленного у дверей храма, и он поспешно надел свои одежды и сапоги. Моргенштерн, зажатый в его пухлых кулаках, на самом деле был храмовым кадилом, струящимся благовониями из тяжелого шипастого шара.

— Прочь, зверь, — приказал Дагоберт дикой стае, выбивая сапогами зубы из пасти крадущихся падальщиков и ломая спины убегающих тварей. — Назад, я говорю! Во имя Зигмара, или ты почувствуешь вкус Герольда.

Дагоберт размахивал шипастым шаром вокруг своего огромного тела на двойной цепи, и струящийся фимиам внутри него сиял, как комета в небе.

Через несколько мгновений после того, как жрец выскочил из дверей своего храма, голодная стая пришла в себя. Притаившиеся под дугой Герольда крадучись пробрались внутрь, чтобы огрызнуться на ребенка, который снова был заворожен — на этот раз струящимся послесвечением жреческого «Герольда». Звери оторвались от земли и набросились на вместительную плоть самого Дагоберта. Он отбросил их назад окровавленными кулаками и крепко взмахнул цепью. В животе жреца нарастал гул, который затем превратился в его собственное рычание, когда он поверг детей ночи обратно на землю в их прыжке. Его грудь вздымалась и опускалась, Герольд ярко горел на конце цепи, стая бросилась прочь. Погибло достаточно падальщиков, чтобы подговариемая Луной рыхлая стая стала достаточно мала.

— Назад, твари, — сказал Дагоберт, сплевывая свою насмешку на раздавленные туши волков, навлекших на себя гнев Герольда Зигмара. Покрытой кровью ребенок рядом с ним уставился на него в изумлении.

— Ну и кто же ты? — сказал священник ребенку, — снаружи в такую злую ночь.

Он огляделся в поисках каких-либо признаков того, кто оставил ребенка, прежде чем пожать плечами.