Архангельские новеллы - [2]
— У меня уж не запирается рот. Сколько сплю, столько молчу. Смолоду сказками да песнями душу питаю.
Поморы слушают, как мед пьют. Старик иное и зацеремонится:
— Стар стал, наговорился сказок. А смолоду — на полатях запою, под окнами хоровод заходит. Артели в море пойдут, мужики из-за меня плахами лупятся. За песни да за басни мне с восемнадцати годов имя было с отечеством. На промысле никакой работы задеть не давали. Кушанье с поварни, дрова с топора — знай пой да говори... Вечером народ соберется, я засказываю. Мужиков людно сидит, торопиться некуда, кабаков нет. Вечера нехватит, ночи прихватим... Дале — один по одному засыпать начнут. Я спрошу: «Спите, крещеные?» — «Не спим, живем! Дале говори...»
Пафнутий Осипович мастер был столярничать, плотничать, шорничать. С топором в руках «читает» он технологию дерева, и благодаря тому, что всякое его объяснение было поэмой, оно вкоренялось на всю жизнь.
Таков был учитель наш Пафнутий Осипович. Старик не дожил до революции, открывшей беспредельные горизонты его ученикам.
В наши дни знание древних эпических песен упало и на Севере, но сказку-новеллу услышите еще и от старика и от молодого[1]. Кроме исконных сюжетов, молодежь русифицировала, обработала на говоре и сказки Гриммов («Ганс и Трина», к примеру, обратились в «Окулю и Омелю»), и романы Дюма и Гюго. Прочитанная и понравившаяся мелодраматическая повесть непременно будет жить в устном пересказе женщин. Героический, приключенческий роман включат в репертуар мужчины. В устном пересказе фабула приобретает сжатость, четкость. Полностью, по законам устной речи перекраивается архитектура книжного произведения, меняется язык.
Один малограмотный заводский сказочник вАрхангельске показал мне том переводного романа XVIII в. «Родольф или пещера смерти»:
— Вот, сын читал мне три вечера, а я обскажу в час, в полтора.
— Как же ты запоминаешь?
— Хорошо да худо помнится, а серёдне забывается.
То есть, слушая, оп запоминает остов, схватывает контрасты.
В 1927 году пишущий эти строки рассказал «Короля Лира» по Шекспиру на двинском пароходике. Затем новеллу Бокаччио о женщине с ланями. Через несколько дней, едучи обратным рейсом, я узнаю мою новеллу в устах буфетной уборщицы. Рассказывает бабам-молочницам, совершенно переработав обстановку новеллы и имена. Донна Беритола превратилась в «Домна Дверипола», Флоренция в «Лавренцию». Героиню находит на «Голодном острову» рыбак-промышленник (у Бокаччио — герцог Флорентийский).
На мой вопрос, все ли она помнит, что слышит, уборщица с парохода ответила:
— На всякой цветок пчелка садится, да не со всякого поноску берет.
Включили в свой репертуар наши сказочники и «Лира». Через два года после моего рассказа «Лир» был записан на лесопильном заводе бывшем Фонтейнес. Лир превратился в «адмирала Рылова».
За малыми исключениями[2], новеллы и сказки настоящего сборника слышаны были мною дома, в городе Архангельске, еще в юности. С тех пор я рассказываю их, сохраняя фабулу, но меняя форму, внося новые эпизоды, распространяя диалоги и т. п., в зависимости от интересов данной аудитории, также и от собственного настроения. Это в традиции северных сказочников.
Новеллы и сказки эти говорю на архангельском наречии, так как, повторяю, в г. Архангельске они были впервые восприняты и в известной степени там же отстоялись.
Б. Шергин.
СТАРИНА О ГОСТЕ НОРВЕЖИНЕ
