Аргумент по-датски - [8]

— Прошу прощения, — проговорил он на датском, с акцентом, который справка, бегущая в поле зрения Гамильтона, не смогла идентифицировать, — вы не знаете, куда подевался хозяин? Я тут заказывал столик…

Нечто неуловимое в выражении лица.

Он предполагал выкрутиться.

Не выкрутился.

Гамильтон даже не привстал, а, скорее, рванулся вбок, направляя нож в пах незнакомцу. Провернул и вытащил, одновременно хватая противника за пояс и швыряя вперед, заливая его кровью скатерть. Когда тот начал кричать, Гамильтон уже был в ресторанном зале…

Второй стоял в дверях кухни и устраивал выволочку хозяину, который в ожидании обычных в таких случаях неприятностей включил погромче музыку. Вот он обернулся, рука метнулась к поясу…

Дилетанты!

Гамильтон швырнул окровавленный нож ему в лицо. На мгновение тот принял его за метательный и выбросил руку, защищаясь, но Гамильтон уже покрыл разделявшее их расстояние и с размаха вогнал кулак ему в горло. Человек забулькал и упал. Прежде, чем тот коснулся пола, Гамильтон перехватил его и выбил пистолет.

Пистолет не понадобился. Его противник отчаянно хватался за горло. Гамильтон отпустил его, и тот упал.

Гамильтон оглянулся и увидел, что второе тело, подергиваясь, сползает на пол. Люстр уже присела на корточки, чтобы забрать оружие и у него.

Он обернулся к выходящему из кухни хозяину и наставил на него ствол:

— Еще?

— Нет! Я сделаю все, что…

— Я спрашиваю, еще есть?

— Я не знаю! — Он говорил правду.

Профессионалы оставили бы все идти своим чередом и устроили бы фазанью охоту, дождавшись, пока Гамильтон отправится по естественной надобности. Итак, дилетанты. Их может быть много. Вероятно, они обшаривают множество гостиниц, но возможно, не караулят выходы из этой.

Это была их единственная надежда.

— Хорошо. — Он кивнул Люстр. — Мы уходим.

Он заставил хозяина пошуметь у задней двери — бросать об пол горшки и сковородки, шмякнуться пару раз телом о посудный шкаф. Того могли в любой момент пристрелить, и Гамильтон знал это. Но и черт с ним, чего стоит один датчанин по сравнению со всем этим?

Гамильтон велел Люстр встать возле входной двери, затем снял хозяина с мушки и ринулся наружу.

Он выпрыгнул на узкую улочку, на леденящий душу холод, выискивая цель…

В глаза внезапно ударил луч света; он выстрелил на свет.

Но потом на него навалились. Много. Кое-кого он ранил — скорее всего, смертельно. Он не потратил впустую ни одного патрона.

Со стороны Люстр выстрелов слышно не было.

В лицо Гамильтону сунули что-то мягкое, и в конце концов ему пришлось вдохнуть в себя темноту.

* * *

К Гамильтону вернулось сознание. Сознание того, что он дурак и, по собственной глупости, предатель. Ему хотелось окунуться в эту горечь, в осознание того, что он подвел всех, кто был ему дорог. Хотелось отдаться этому чувству, оставив безнадежные попытки обрести хоть какую-то уверенность.

Но он не имел права.

По его хронометру прошло несколько часов. Не лет. Глаза он не открывал из-за света. Впрочем, свет, лившийся со всех сторон, был рассеянным, уютным.

В сложившейся ситуации его возможности наверняка будут ограничены. Если выхода не найдется, если они действительно оказались в лапах врага, он должен убить Люстр и затем покончить с собой.

Несколько мгновений он обдумывал это совершенно спокойно.

Затем позволил себе открыть глаза.

Помещение, в котором он находился, выглядело как лучшая комната в гостинице. Подобие солнечного света шло скорее из проекции, чем из настоящего окна. Он был одет в ту же одежду, что и на улице. Несколько серьезных ушибов. Он лежал на кровати. Он был один. Никто не позаботился накрыть его одеялом.

Распахнулась дверь. Гамильтон сел на кровати.

Официант вкатил в комнату столик на колесиках и, увидев, что Гамильтон проснулся, кивнул ему.

Гамильтон наклонил голову в ответ.

Официант снял со столика покрывало, под которым обнаружился обед — было похоже, что это настоящее мясо и яйца, — подал, как положено, столовый прибор, поклонился и вышел. Дверь за ним затворилась беззвучно.

Гамильтон подошел к столику. Провел пальцем по острому, зазубренному лезвию столового ножа. Это говорило о многом.

Уселся на кровать и принялся за еду.

Он не мог справиться с охватившими его мыслями — скорее смутными ощущениями, чем воспоминаниями или идеями. В конце концов, они составляли его личность. Такими были все, кто хранил равновесие, все, кто следил за тем, чтобы великие державы поровну делили Солнечную систему и не скатились в безумную войну, которая, как знали все, будет последней. Такой конец освободил бы их всех от ответственности, присоединив к царству Божьему, существующему как вне Вселенной, так и внутри любой мельчайшей ньютоновской протяженности.

Тогда равновесие, рухнув, вновь, как волна, достигнет вершины, навсегда и окончательно включив в себя всех живших, приведя их всецело к Господу. Уж столько-то начальной физики в него вбили в Кибл-Колледже. Он никогда не желал такого конца — как и никто из смертных. Такова сама суть человеческого существования.

Ему нравилась служба, даже связанные с ней тяготы. Это было исполнено смысла. Но подобные потрясения, подрывающие устои того, что он понимал — и в таком количестве, с такой скоростью…