Гамильтон не знал, что сказать. Он стоял и смотрел в пол: полированные доски из выращенного дерева, завитки внутри завитков… Его посетила внезапная мысль — ниточка, тянущаяся к тому моменту, когда он в последний раз чувствовал уверенность. Когда его мир еще стоял на более прочном основании.
— Посол Байюми, — проговорил он. — Он сумел выбраться?
— Не имею понятия. Почему вы спрашиваете?
Гамильтон понял, что не может подыскать ни одной причины, лишь огромную пустоту, которая частью казалась благословением, а частью сопровождалась тоскливым ощущением потери.
— Я не знаю, — ответил он наконец. — Мне показалось, что он добрый человек.
Турпин издал короткий смешок и снова уставился в бумаги. Гамильтон понял, что разговор закончен. И что бремя, которое он принес сюда, не будет облегчено ни петлей, ни прощением.
Когда он уже шел к двери, Турпин, видимо, осознав, что был недостаточно вежлив, снова поднял голову.
— Я слышал запись вашего разговора тогда, в посольстве, — добавил он. — Вы сказали, что если она вас убьет, не велика беда. Но вы же сами знаете, что это неправда.
Гамильтон остановился и попытался прочесть выражение этого покрытого шрамами и швами лица.
— Вас высоко ценят, Джонатан, — сказал Турпин. — Если бы это было не так, вы бы не стояли здесь.
* * *
Приблизительно через год после описанных событий Гамильтона перед рассветом разбудил срочный рывок вышивки — голос, казавшийся смутно знакомым, пытался сказать ему что-то, всхлипывал и кричал несколько секунд, прежде чем его отрезали.
Но он не смог понять ни единого слова.
Наутро он не обнаружил записи разговора.
В конце концов Гамильтон решил, что все это ему приснилось.
