Аргонавт - [78]

Урса следит за бюджетом: вечером собирает чеки, требует, чтобы Кэт отчиталась о своих затратах. Я спросила, зачем они так экономят. Кэт сказала, что они хотят уехать в Таиланд на год-два, чтобы пожить там спокойно. Там есть шведская коммуна свободных отношений. Они переписываются с председателем коммуны, она говорит, чтоб без трех тысяч евро на счету каждой даже и не думали соваться, на депозите три тыщи – не меньше, вот тогда велькомен. Я поинтересовалась, почему так строго? Кэт сказала, чтоб не ехали всякие, кто о себе позаботиться не может. А то понаедут и будут плакать. Коммуна – это не коммунизм и не благотворительная организация, не ночлежка святой Терезы, там принимают только ответственных самостоятельных людей, и не сразу, нужно еще доказать, что ты не наркоман, не пьяница, не имеешь всяких предубеждений и не являешься каким-нибудь ультрафашистским маньяком, который стремится отсидеться. В общем, все предусмотрено. Билеты у нас будут дешевые, сказала она, у нас в SAS есть staff-rate, скидка почти 90 %, на этом мы сэкономим, но мы должны вкладывать деньги в Урсу, потому что она выступает в феврале-марте в Швеции, Финляндии и Вильнюсе, и это только начало. Мы рассчитываем выиграть, призовой фонд так себе, но несколько побед – и мы упакованы! Я сказала, что буду им помогать. С удовольствием бы поехала с ними!

* * *

– Зачем ехать в Перу, если запросто можно купить DMT и все испытать в домашних условиях, – сказала Урса.

– Это совсем не то, – сказала Аэлита.

– Слушай, зачем тебе это вообще? – спросила Кэт. – Не боишься?

– Нет, – ответила Аэлита. – Помнишь, в «Матрице» Морфиус предлагает Нео две таблетки: голубую и красную?

– Да.

– Так вот, я считаю, что жизнь нам тоже дает такой выбор: жить как все – семья, ребенок, работа – или испытать себя, узнать о себе больше.

– И ты веришь, что аяхуаска и есть красная таблетка?

– Да.

– А вдруг не будет дороги назад?

– Тем лучше.

Кэт улыбнулась, посмотрела в глаза Аэлите и сказала:

– Тогда я еду с тобой. Одну тебя отпускать нельзя. Урса, поедешь с нами в Перу?

Урса пожала плечами.

– Почему нет? Только потом придется год копить.

– Кот nu, skat![37]

– Сама знаешь, если я в марте не выступлю, это конкретный setback.

– Ты выступишь. Мы поедем после твоих выступлений. А к осени ты подготовишься – я тебе обещаю!

– ОК. Только в церемонии я не принимаю участия. Кто-то должен быть ситтером.

– Ура!

– Кажется, Тимми тоже говорил, что хотел съездить в Латинскую Америку, – сказала Урса.

– Да. Думаешь, предложить ему поехать с нами?

– Он бывал в Мексике, знает испанский, мог бы оказаться полезным.

– И не пристает с глупостями.

– Слушайте, – сказала Аэлита, – я знаю, что нужно сделать.

– Что?

– Вечеринку. Пригласите всех ваших друзей, а я моих. Познакомимся! Предложим ехать. Чем больше нас будет, тем лучше!

– Точно.

– Прекрасная идея!

– У нас много комнат.

– Я позову банду готов, они поиграют. У них есть все, что нужно.

– Сколько там парней?

– Двое. Одного ты уже знаешь.

– ОК.

– На следующей неделе хозяйка уедет…

– Соберем всех и устроим тут полный отрыв!

10

Привет! Куда ты пропал? Чего не пишешь? У нас тут после двух дней шторма стоит отличная погода. Ветер по-прежнему гнет деревья, ветками швыряется в прохожих. Море пенится, шумит. Я пошел в Ботанический сад. За стеной тихо. Даже тепло. Думал, кто-нибудь там будет в такую погоду. Но никого не было. Прошелся туда-сюда, уморился от ветра, солнца, воздуха, запахов. Голова кружилась от круговерти. Сел на скамейку, какая-то задумчивость на меня напала. Бездумно смотрел на тропинки, на деревья, и вдруг, в самом конце парка, промеж деревьев, ветвей, теней, солнечных зайчиков я увидел кусочек моей улицы (даже угол дома друга детства Томаса угадывался) и ощутил себя сидящим в парке между эстонской школой и Домом культуры (тогда это был Дом культуры им. Яана Тоомпа, а теперь Сальме центр, где мы с тобой смотрели Nipples с Аланко). Эффект был такой поразительный: я как будто оглох и онемел всем телом, кожа словно утратила чувствительность. По рукам и ногам побежали приятные покалывания, точно я отлежал себя целиком, как бывает с ногой или рукой, или вот, помнишь ли ты, как Мелвилл в «Моби Дике» описывает утро в постели с Квикегом? Они лежали под лоскутным одеялом, узор которого переплетался с татуировками на руке дикаря, но не это главное, а то замечательное отступление, которое делает рассказчик, вспоминая эпизод из детства, когда он, проснувшись после наказания, испытал в своей руке руку призрака. Было бы самым точным сказать, что я сидел там на скамейке, ощущая в себе присутствие призрака, я был сам себе незнаком, как Квикег. Это не было симуляцией, я был трезв, как стеклышко, мыслил ясно: полдень, небо высокое, ясное, карусельное солнце дышит сквозь ветви деревьев, по дорожкам прохаживаются сонные шведы, а я сижу и проваливаюсь сквозь время и пространство в какую-то эйфорию, впадаю в транс. Говорят, грибы возвращаются, но это не было галлюцинацией. Как бы это описать… Дело в том, что там – в отверстии, в тоннеле, в коридоре из листвы и кустов, в пересечениях света и теней – была не улица, которая мне мерещилась (пусть за деревьями и угадывался дом Томаса), а само время со всеми моими тогдашними переживаниями, в том направлении был я сам тех лет, весь, целиком! Этот умозрительный тоннель в Ботаническом саду по диагонали – с Ь2 на д8 – уводил меня через битое поле жизни на 25 лет назад! Просто «Запах сарсапарели» какой-то! И, знаешь, Сальме тут ни при чем. Участок пространства, который отдаленно походил на отрезок родной улицы, был всего лишь призрачным напоминанием или своего рода уловкой. Стоило мне взглянуть туда, как я переносился в июль 88-го: весь месяц я просидел в городе один, лучший друг тех дней уехал в Алушту, ни с кем больше пересекаться я не хотел, те дни были заполнены книгами, писаниной, пластинками (писал стихи, читал Германа Гессе, слушал «Кино»). И еще я смотрел слайды. Знаешь, теперь мне кажется все это событие таинственным намеком, метафорой на устройство человеческого существа. Я сам себя спрашивал: почему тот парк? Что в нем такого? Почему он мне снится иной раз в глубоких ярких снах? А сейчас я на скамейке вспомнил, как однажды мы с Томасом там нашли выброшенные учебные материалы, и среди них были старинные диафильмы, слайды на стекле, именно стеклянные пластинки с негативами, мы их подолгу разглядывали. Так вот, Эдвин мне на днях сказал, что у его отца в связи со всеми этими расстройствами, голосами и ударом, который он, казалось бы, успешно, без последствий перенес (хотя все знают, что без последствий ничего не бывает), возникла теория: памяти нет. Человек ничего не хранит. Как такового хранилища воспоминаний нет. Человек просто усилием воли восстанавливает в сознании сумму восприятия, которая состоялась в тот или иной момент. Само восприятие – неважно, положительные были эмоции, впечатления или какое-то потрясение – по сути своей травма, диффузия души, деформация, шрам или выпуклость; вот из таких шрамов и рубцов образуется своеобразная карта прошлых столкновений с реальностью (или чем-то, что из нее вышло); то, что мы ошибочно принимаем за память, как некое хранилище, в которое, как в мешок, можно запустить руку, порыться и что-то извлечь, не существует. Ничего вспомнить нельзя. Тут работает совершенно иная механика. Человек восстанавливает свои впечатления, свои реакции. Это не память, а своего рода рефлексия. Отсюда все эти несоответствия и противоречивые отчеты очевидцев. Но не это главное; мне кажется, что я состою из каких-то слайдов, прозрачных слоев пленки, на которую нанесены мои переживания, как линии на ладонь. Это не память. Это негативы, которые восстают в сознании только усилием моей воли (луч света). Стоит ослабнуть этому лучу и никаких «воспоминаний» не будет, но только хаос, каша, бред, обыденное.