Аргонавт - [31]

Она злилась на мужа, который никогда толком нигде не работал, но тоже порядочно износился и продолжает гробить свои нервы бесполезными поездками.

Кто позаботится о ребенке, если вдруг оба они, сломавшись на одном из поворотов, не смогут тянуть эту жизнь дальше? Что будет с ним?

От мысли о ребенке ее охватывал сначала животный страх, а потом – стыд за то, что она (думая о будущем в прошлом) не смогла позаботиться о мальчике. Она его предала – в будущем: когда ему понадобится ее помощь, ничего, кроме усталости, которая одолевает уже теперь, от Лены не останется – что это, как не предательство? Даже если она израсходует последние запасы на него, этих сил все равно не хватит, чтобы подготовить мальчика хотя бы к десятой доле тех разочарований, которые ему неизбежно предстоит испытать.

Лена старалась не включать телевизор, не читать газет, потому что последние два года смотрела на жизнь не только своими глазами, но и глазами ребенка; его светлые наивные глаза, его смех, его голос – все это было с ней каждое мгновенье, и это терзало душу, потому что она себя чувствовала абсолютно неспособной отсрочить тот день, когда он, сталкиваясь с повседневным кретинизмом, переполняющим окружающий мир, неизбежно придет к тем умозаключениям, к которым человек рано или поздно приходит. Она знала, что превращение неизбежно, он станет другим, не таким, каким она хотела бы его видеть; он будет огрызаться, ругаться с отцом, кого-нибудь троллить в фейсбуке, жевать попкорн в кинотеатре.

Если бы она могла как-нибудь оградить его хотя бы от идиотов в школе – они уже стояли за дверью, бегали за окном с воплями (представить своего мальчика с ними было пыткой), от политиков с их апокалиптическими кампаниями, от воинской повинности, от безработицы, от ядовитых газов, от вирусов, от девочек, которые хуже войны, чумы, сумы и тюрьмы, от таких бессердечных и циничных, как дочь Зои, о которой она говорила: «Хочет из дома уйти… to live on her own! Ну, что ж, чем раньше это случится, тем лучше. Пусть узнает, что это такое – жизнь. Но я ей не дам бросить школу. Пусть только попробует».

Вот поэтому она и уходит, думала Лена, поэтому и бессердечна… поэтому и будет топтать и кусать каждого, кто подвернется… злоба порождает злобу… так оно и идет… так и идет…

В ее воображении возникла змея, которая ползла, ползла, подбиралась к ее мальчику…

4

Надоело курить тайком. Эта лоджия меня раздражает. Кота, что ли, завести? Он бы тут сидел, а я курила.

* * *

Их кот по ночам пил воду из стаканов. Однажды он опрокинул ее чашку. Все спали. Только Аэлита проснулась, пошла на кухню, нигде не включая свет. Посеребренная лунным светом черная шерсть его выдавала. Он был как из металла. Сидел на столе и лакал воду из маминой кружки, а моя кружка была разбита на полу, и я даже не заметила, что порезала ногу. Крови было много, ненормально много. Отец испугался, а мама нет. Она ворчала, обрабатывала рану водкой, приговаривая, чтоб не смела хныкать.

Кот был старый и добрый, он забрел к ним с улицы… Как-то зимним вечером, когда ей было семь лет, во всем квартале погас свет, и пока Семенов ходил, выяснял, в чем дело, сталкивался с соседями по подъезду, выбегал на улицу, чтобы встретить Аэлиту из школы, к ним в квартиру, воспользовавшись суматохой и тем, что домофон перестал работать и дверь просто поставили распахнутой на крючок, закрался черный, как сама ночь, кот… это было неожиданно и сказочно (когда свет включился, кот сидел в ее кухонном креслице и смотрел на всех большими зелеными глазами), ни у кого не поднялась рука его выгнать. Аэлита долго ждала от него каких-нибудь чудес и превращений, но ничего, кроме ночных вылазок на кухню, он не делал; провоцируя его на большее, она оставляла воду в неудобных узких сосудах, в которые он просунул бы голову только в том случае, если бы уменьшился (по волшебству), приоткрывала дверцы шкафчиков, надеясь, что он станет изучать их содержимое, увлечется, примет лекарство или, примерив одежду отца, станет человеком. Разумеется, ничего такого не случилось.

Аэлита с раннего детства плохо спала; проснувшись ночью, могла подолгу лежать и слушать ночные звуки; иногда она выбиралась на кухню, садилась в свое «важное кресло», в котором она была похожа на «атаманшу разбойников», как говорил отец, она забрасывала ноги («кости», говорила мать) на узкий табурет отца (сухой и узкоплечий, он всегда любил узкую мебель, на барном стуле он походил на вопросительный знак) и полулежала так в задумчивости (особенно когда за окном шел снег, слегка шурша, его тени ползли по стенам, и ей казалось, что она летит в невесомости), пока не засыпала. «Ну вот, опять наша сомнамбула спала на кухне, – говорила Зоя, найдя ее утром. – Семенов, отнеси дочу в кроватку».

Кота прозвали Бегемотом, что было естественно (любимая книга Зои «Мастер и Маргарита», правда, читала она мало, последней книгой была Veronica Decides to Die, неизвестно в каком году, – что было между ними, не помнил даже Семенов; ах да, учебные тексты – рассказы О’Генри и Роалда Даля, адаптированные для advanced). У Бегемота был покладистый характер, давал себя гладить, не надоедал мяуканьем; проголодавшись, ничего не требовал, а садился в каком-нибудь неудобном для всех месте и сидел упрямо, мозолил глаз, как ненужная запятая, пока не догадаются насыпать корма. Семенов имел обыкновение разговаривать с ним по-эстонски, шутливо упрекая кота в незнании эстонского: «Молчишь? Так и не потрудился выучить государственный язык, иждивенец. Бесплатно проживаешь тут, получаешь корм, а язык не учишь, к культуре не приобщаешься. Для кого курсы ведут? Для кого интеграционная программа работает? Для таких, как ты! А ты ничего не делаешь!»