Arboretum - [6]

— А он вообще не собирался в Израиль?

— Да как сказать… Как-то вскользь произнес: "Может, попозже…" Вообще-то ему нужен был именно Сад. По-моему.

— А Ира…

— А с Ирой у них были отношения, что называется, сложные. Вместе они, по-видимому, не очень уживались. Хотя Ирка — яркая, умная, общаться с ней одно удовольствие.

— А чем она занималась?

— Биологи, — сказала Лина Эриковна и засмеялась. — Мы все биологи. Она занималась, в основном, биохимией почв, микробиологией. И все звала Левку на землю обетованную. Ей там одной было не очень-то и легко, хотя и с его родственниками. Она же «гоим», нееврейка. А Левке нужен был Сад. Сначала только Сад, а потом еще и этот мальчик, твой брат. Если его не было рядом, он становился сам не свой, никакой. Он однажды даже мне признался. "Знаешь, — сказал он, — у меня два состояния. Когда его нет со мной, я испытываю болезненную нехватку смысла всего происходящего. Когда он рядом — такое ощущение, что мое саднящее тело погружается в теплую воду".

— Значит, у нее был мотив…

— У Ирины? — сразу поняла Лина Эриковна. — Да, был. Hо она была у Вакофянов. Заметь — и у меня был мотив. Я же нежно любила и давно знала Левку, и не могла смотреть, как его клинит. Положим, и у Боба был мотив. Hо если все это считать весомыми основаниями для убийства ни в чем не повинного мальчишки, то остается удивляться, как все мы до сих пор друг друга не передушили и не перетравили. Убийство, знаешь ли, слишком радикальный метод гармонизации отношений.

А Ира, — тогда, по крайней мере, — была легким и жизнерадостным человеком. Правда, после этого случая она почернела за неделю, говорила только в силу необходимости. Мы с Борькой помогали ей со сборами, ну и со всем остальным. Больше мы не виделись.

— Hо ведь кто-то же убил?

— Да, — согласилась Лина Эриковна. — По крайней мере, это мало похоже на самоубийство. Hо ты же понимаешь, только в романах появляется какой-нибудь Пуаро, или кто-то другой, очень умный и ответственный… А тогда по региону шла волна убийств, рэкета, разбоев всяческих. У милиции глаза были на лбу, они демонстрировали полную беспомощность. Чего ты от них хочешь, в самом деле. Через неделю местные подростки вообще подожгли Сад…

— Я хочу знать…

— И я хотела бы знать, — кивнула она. — Мне этот мальчик был небезразличен. Хотя своего отношения к нему я определить не могла, держала дистанцию. Было в нем что-то, какая-то воронка внутри, которая затягивает. Многие люди называют это энергетикой, а по мне так это… Hу, ладно. Левка же просто заболел. При всем при том, совершенно больной и подвинутый, он ухитрялся за счет вколоченной в него школы и воспитания сохранять форму и стиль. Было видно, как он борется с самим собой за себя же.

Больше я ничего не спрашивал. Я представлял себе накануне, как буду спрашивать, в какой последовательности буду задавать вопросы, каким тоном, но это было явно излишне. Лина Эриковна рассказывала все, что знала, вкупе со своими сомнениями и соображениями, и мне уже несколько раз хотелось попросить ее передохнуть. И тут она сама сделала паузу, принялась бродить по своей лаборатории, прикрыла форточку, включила кондиционер.

— Пойдем-ка ко мне домой, — предложила она просто. — Это недалеко, второй дом от входа. Поедим хоть, чаю попьем. Что-то я расклеилась.

— Да! — сказала она по дороге. — Вот еще что. Его там, по-видимому, долго и упорно лечили, но, судя по долетающим вестям, почти безрезультатно. Он живет в доме жены и сына.

— В Хайфе?

— Нет, сейчас в Тель-Авиве. У меня есть телефон Иры, мы созванивались потом по поводу кое-каких его бумаг, но больше я ей не звонила. Это очень больно, знаешь ли. Очень.

Дома Лина Эриковна переоделась в пестрый ситцевый комбинезон, завязала свои рыжие волосы в хвост и мгновенно помолодела. Стала меня тормошить и развлекать, показала своих рыб, приставила к плите жарить баклажаны, принялась рассказывать о Претории, откуда вернулась два месяца назад.

Я что-то отвечал, но, наверное, очень вяло. Потом мы просто сидели и молча пили коньяк. Уходя, я взял у нее телефон Ирины Веденмеер. Просто так. Hа всякий случай.

Назавтра я отыскал дом, где двадцать лет назад жил Лев Михайлович. Дом находился в хозяйственной зоне Сада, являл собой каменную пристройку к большой разбитой теплице, был темен и заколочен. Я обошел его дважды, посидел на крыльце и ушел к морю. Я понял, что не могу найти себе места в прямом смысле этого слова. Я бы обрадовался какому-нибудь своему желанию — поесть, поспать, позагорать. Ничего не хотелось. Надо было возвращаться, но и это соображение казалось странным и нелепым. Возвращаться — куда? В свой родной город, где жизнь осталась точно такой, какой была до сих пор, — ходить в Университет, играть в теннис по субботам, просиживать вечерами у Майки и слушать ее жизнерадостную болтовню? Еще неделю в Саду я не делал ничего. Я просто не знал, что надо делать дальше. Остановился, и так, остановленный, ходил по Саду, трогал кору деревьев, учил наизусть их короткие экзотические родословные, сидел на корточках над маленьким муравейником и думал о том, что моя странная попытка восстановить историю с Гошкой, реабилитировать его дух и плоть, никем не будет востребована, кроме его Монстеры, Юкки австралийской и невыразимо прекрасной Араукарии, которая росла одна среди большой поляны, и Гошка, по словам Лины Эриковны, буквально замирал, когда видел ее, сколько бы раз на день это ни происходило.