Арбат - [66]

Будь у автора время и место на страницах этого повествования, он бы описал ресторанную арбатскую жизнь. Но сейчас она, как говорят менты, просто не в масть, не в кайф. С началом холодов бомжи накатывали на Москву, как прилив неотвратимого бедствия, и перед этим бедствием даже менты были бессильны, они не знали, куда девать бомжей, власти не предусмотрели для них ни приютных домов, ни резерваций, и они тихо, медленно вымирали в зимние длинные ночи, ютясь в старых машинах с ржавыми боками и выбитыми стеклами. Попасть в сырой подвал, пованивающий душной теплотой, крысами и мышами, — было для них мечтой. Зимой они мерли как мухи. Менты по рации вызывали «скорую» или, как говорили на Арбате, «труповозку», а потом шли в кафе преспокойно есть пирожные.

Ося побаивался ментов. Он был закомплексован. В глубине его души, где-то на самом дне, жили зародыши, неистребимые зародыши страха, и если на него начинали наезжать власть, чиновники или бандиты, — страх этот мгновенно вырастал до оглушительных размеров, звеня пульсацией в ушах, путая мысли, меняя тембр голоса… Ему не столь была обидна сама по себе потеря лотка, сколь болезненной и смехотворной стала сама история его борьбы за возврат лотка, история, ставшая на Арбате притчей во языцех. Эту историю мусолили от скуки злые языки, с видимым сочувствием спрашивая его: «Ну скоро ты добьешь этих гадов и вернешь лоток?» Шестнадцать ходатайств отправил Ося заказными письмами на имя мэра Юрия Лужкова. Он уже не доверял приемщицам писем в самой мэрии в Вознесенском переулке, где никто никому не давал номера регистрации жалоб. Они ссыпались бесследно в бездну и не оставляли даже внятных отзвуков. Но однажды все же «отзвук» случился. Часть Осиных цыдулек, пройдя инстанцию Департамента потребительского рынка, попала с гневной резолюцией замминистра Рыбалова в управу «Арбат». Прозвучал суровый упрек в том, что высокопоставленные чиновники и сам досточтимый мэр вынуждены страдать из-за жалоб лоточников. И зачем вообще расплодили на Арбате столько склочников-лоточников, не умеющих ужиться в торговом мирке, который до сих пор только потому и существовал, что никому из начальства не доставлял беспокойства.

Глава управы Мозгачев почесал свою кудлатую голову и задался вопросом: а зачем вообще на Арбате присутствует «Экпериментальная студия»? И какое отношение имеют актеры к торговле?

Судьба «Экспериментальной студии» повисла на волоске. Этот волосок должен был закономерно оборваться в конце месяца, когда подписывались разрешения на очередное продление срока торговли. Ося сам усугубил свою беду. Но что поделаешь с этим проклятым еврейским упрямством, с этим неотвратимым халдейским, семитским упорством, которое не позволяет сложить оружие в борьбе, даже если это бумажная борьба с мэром и с азербайджанской группировкой.

Знай о страданиях Оси Мансур, контролировавший от азербайджанской бригады Арбат, он повелел бы Садиру вернуть Осе лоток. Но кто был Ося и кто был Мансур? Как судьба могла свести их? Помочь могло разве что чудо. Или, как говорил Фемистоклов, «вибрация магнитных полей»…

Идея задеть самолюбие мэра уже давно развеялась в голове Фемистоклова. Жизнь доказала, что мэр был не настолько уж болезненно самолюбив. Что он научился терпеть удары судьбы и даже унижения со стороны Кремля. Он научился лавировать и держать удары, как неплохой кикбоксер, оставалось освоить и отточить технику работы и ударов ногами. Да и что значил Арбат в масштабной политической игре «группы Лужкова», включая все холдинги, партии и двенадцать газет? Мэр давно уже шагнул в своих притязаниях за пределы Москвы, фактически он уже прощался с первопрестольной, оставляя ее за собой как оприходованный тыл. Арбат был песчинкой этого тыла. Песчинкой в бастионах.

Интерес Оси к торговле падал. Он уже два месяца не ездил в Серебряный Бор на дачу Жванецкого и не отвозил его долю в книжной торговле, потому что доля эта становилась все меньше и меньше, стыдно было возить, да и надеялся Ося, что Жванецкий сам вспомнит о ней. Но Жванецкий не звонил ни домой, ни на мобильник. Они вели с Жуком на ОРТ новую эксклюзивную телепередачу «Вместе с Михаилом Жванецким», обычный одесский треп, треп, как говорят на Молдаванке, «за жисть», одесская философия жизни. И это нравилось толпе, нравилось стране. Страна была всеядна. В жизни было маловато юмора. Народные недра уже не порождали даже анекдотов — ни про Ельцина, ни про Путина, ни про Чубайса. Народ глупел. А те, над кем можно было посмеяться, сами посмеивались над толпой, барахтавшейся в нищете. Ося с неменьшим интересом слушал по «ящику» поливу в вольном стиле Лолы и Шурика Цыкало. Ося умел заливать и получше. Когда-то он просто забивал своим одесским юморком алчного Шурика и гордую Лолу на эстраде, но, в отличие от Шурика Цыкало с улицы Островидова, он не владел менеджментом. Потому и ударился в книжную торговлю. Здесь он был сам себе царь и бог, улица кормила и поила, развлекала до поры до времени и никто не докучал, не капал на мозги. Он был вольный казак и волен был вешать на уши толпе лапшу любой конфигурации в соответствии с ассортиментом. Улица, улица ты моя, Воздвиженка и Арбат, когда-то в старину называвшийся Горбатым, Орбатым, Орбой. Ведь какой кайф стоять на солнышке в теплый осенний денек и хохмить с прохожими-покупателями, с покупателями-прохожими. Каждый маленький диалог можно насытить юморком. С каждой дамой, подошедшей к лотку, есть повод поговорить, вызвать ее, потенциальную читательницу или, как говорят в Одессе, «читачку», на откровенность. Разговор с московскими пышными дамами, с откормленными дебелыми девицами в лопающихся от сексапильности джинсах в обтяжку, с тридцатилетними незамужними покупательницами книг по психологии одиночества, журналов «Брачные объявления» и «Знакомства» — доставлял ему несказанное удовольствие. Он умел вызвать женщину на «душевный» разговор. Он никогда не был записным ловеласом, занудным приставалой с сальным блеском в оловянных глазах кобеля. Он был эстетом трепа. Треп с мужчиной не оставлял накала в душе, это был треп однополярный, а треп с женщиной, не обязательно красивой, не обязательно очень умной, был трепом двухполярным. Он любил женщин без жеманного кокетства, женщин, поглощенных каким-то идефиксом, он обожал феминисток, обожал женщин-мошенниц, обожал откровенничать с дамами, у которых счет на любовников перевалил за второй десяток. И дело было даже не в том, что они развесив уши слушали его и покорно покупали рекомендуемые им книги Джойс Бразерс «Что должна каждая женщина знать о мужчинах», «Маски» Леви-Стросса, «Характероанализ» Рэйха. Дело было не в деньгах, не в наваре. Заради красивой беседы, как говорят в Одессе, он был готов отдать книги за полцены, он мог проесть этот навар, пригласив дам в соседнее кафе «на рюмку кофе и кусочек пирожного»… Важно было победоносное погружение в насыщенное женскими ионами биополе, окунание в их мир грез, подзарядка сознания, искрение катода от анода, неуловимое перетекание их протонов в его мир. После таких задушевных и откровенных бесед в кафе, когда незнакомый человек в непонятном азарте порой доверяет другому свои самые сокровенные переживания и тайны, его переполняла жизнеутверждающая энергия. Потенциометр сознания едва не зашкаливало от высокого вольтажа. Порой ему казалось, что он одержал еще одну победу, ему доверчиво Оставляли телефон, их было множество, он должен позвонить и якобы достать еще одну замечательную книгу, которая поможет женщине решить мучающую ее загадку, но он, конечно же, не звонил. Не было, не существовало таких книг. Только живой человек мог помочь живому человеку! Но разве женщине это докажешь? И стоило ли это доказывать им? Пусть ищут, пусть занимаются самокопанием, пусть еще раз посетят его лоток… Но иногда случались и короткие романы, умопомрачительные по своей скороспелости, бешеные, как атомный взрыв, но такой взрыв, после которого не оставалось гнетущих, разрушающих душу последствий. Просто происходил мощный полярный разряд. Пострадавших не было. Жертв в поле видимости не наблюдалось. В выигрыше были обе стороны. И следующая встреча могла произойти так же случайно, так же непредвиденно, так же бурно, так же умопомрачительно. И в этой непредсказуемости была своя не то чтобы прелесть, не то чтобы очередной отзвук победы, потому что еще неизвестно, кто кого побеждал, в ней, скорее, был отзвук пьянящего несовершенства мира, неосознанного провала в Абсолют, насыщение неудачника от неудачницы и наоборот, когда два минуса дают при перемножении плюс. Это нельзя было объяснить даже законом Паркинсона… И пока его коммерция шла удачно, он не хотел признаваться себе, что в нем живет неудачник. И именно поэтому он так прекрасно чувствовал приближение к лотку женщин-неудачниц, умудряясь скрыть от них эту же червоточинку в своей душе. Книжный мир для него был лишь прибежищем. Выдуманным раем. Заповедником Гоблинов. Фемистоклов верно вычислил его. И Поль Папюсов, предсказатель судеб, был в своем суровом диагнозе прав: Ося не родился баловнем судьбы. Рокфеллер из него не мог получиться. Не состоялась бы карьера и на административном поприще. Он не умел заискивать, не умел льстить, не умел прогибаться. За все, что он получал, он привык платить. Деньгами, телом, нервами, временем. Да, он родился в зодиакальном созвездии Рыб, в доме Юпитера, а Юпитер любил поиздеваться, поиграть с судьбой, с людишками. Он и впрямь был в душе артист. Но мало ли в мире непризнанных талантов? Непризнанных гениев? Непризнанных Эйнштейнов и Линкольнов? Сколько их на Руси! Не только Русь, весь мир, вся вселенная заряжены неудачей, сам образ мира несовершенен, как говаривал старик Эйнштейн. Удачи и созданы для того, чтобы их сменяли неудачи, иначе мир станет одноцветен. Но важно не сломаться. Несовершенство мира — слабое утешение… Особенно в коммерции. Именно поэтому «новые русские» и коммерсанты никогда не читают философских книг…