Арарат - [22]

В его виденьях – флейты звук,

Змеи качающейся жало:

Смерть от земных избавит мук…)

Она его в объятьях сжала,

И их тела переплелись,

В едином пламени сгорая;

То вдруг грубея – берегись! —

То нежно, трепетно лаская,

Он доказал едва ль не в миг,

Что он – способный ученик.

Он часто верх берет над нею

И, хоть нельзя сравнить их лет,

Готов затеей на затею

Ответить: здесь различий нет.

Забыт Антоний, Цезарь тоже,

Она – невеста вновь, и с ней

Вновь делит сладостное ложе

Брат – незабвенный Птолемей.

В ту пору сын рожден был ею,

Во всем подобный Птолемею —

Лица тончайшей лепкой схожий

И эбонитовою кожей.

Расстаться с ним пришлось тогда,

Отдав рабу, что был так верен…

Гнев императорский – безмерен!

Но в сердце – с ней он был всегда.

И вот он здесь – горит любовью,

Не ведая, что связан кровью.

Вот эта родинка на лбу

Знакома ей еще с рожденья —

Войдут ли в душу угрызенья,

Что рушит юноши судьбу?

При страшном вызове своем

Она подумала ль о нем?

А может, полагала просто,

Что сын, пусть окажись он тут,

Не мог бы быть такого роста?

Но быстро в Азии растут!

Иль крови царской достояньем

Она считала пыл и страсть

И вызов был рожден желаньем

На нем свою проверить власть?

А может быть, боязнь стареть

Внушила ей, подспудно зрея,

Красу свою суметь узреть

В чертах другого Птолемея?..

Но несомненно, что она

Все наслаждения до дна

С ним испивает до рассвета,

Шепча: «Неповторимо это…»

Заре ж, как Ирас, алогубой,

Что лишь маячит впереди,

Придется ныне дланью грубой

Отнять счастливца от груди:

Будь он племянник ей, иль сын,

Иль страстный друг – ответ един.

Но чуть вершина эвкалипта

Под утро сделалась видна,

Поднялся сын звезды Египта,

Поднес прохладного вина:

«За ночь свершившуюся нашу!

Дабы прошел упадок сил!»

Но перед тем в златую чашу

Он мандрагору положил.

Достал кинжал дамасской стали,

Что ловко прятал в сапожке;

Проснулся Мардиан едва ли

Пред тем, как умер; налегке

Дворец покинув величавый,

Он шел, скакал, порою греб,

А в Малой Азии, за славой

Гонясь, сошел однажды в гроб.

Произнеся последние слова, импровизатор опустил руки, крестом лежавшие у него на груди, отвесил краткий поклон публике и поспешил с подмостков. В спину ему ударил шквал рукоплесканий, он вернулся и поклонился еще раз, от пояса; черные его волосы при этом упали, закрывая лицо. Неистовый плеск длился и длился; и он, продолжая отвешивать поклоны и любезно указывать в сторону музыкантов, вдруг радостно улыбнулся, обнажив зубы, ярко блеснувшие над черной его бородой. С последним глубоким поклоном он вновь покинул подмостки; плеск умолк; последовал шум невнятных разговоров, и те, кто стоял ближе к дверям, начали просачиваться в гостиную, где были накрыты столы, чтобы публика могла подкрепиться во время антракта.

Глава V

Я женился и потому не могу придти.

От Луки, 14:20

Стоя в гостиной княгини **, окруженный громко разговаривающими людьми, которые пили чай из зеленых чашек и время от времени пощипывали сласти, Чарский подвергался настоящей осаде: каждый норовил пожать ему руку и поздравить.

– Я не более чем посредник, – возражал он, – но, как бы то ни было, соглашусь: перед нами – дар небывалый.

– Настолько небывалый, – промолвила желтолицая дама, смотревшая Чарскому в затылок на протяжении всего представления, – что, подозреваю, вы не могли не приложить к этому руку! Признайтесь, вы устроили так, чтобы была выбрана ваша тема, а ваш итальянский приятель подготовил ее заранее! А может быть, на самом деле вы написали эти стихи сами и только дали ему их выучить! Вы разыгрываете нас!

Она выкатила на него свои увядшие глаза – обвинительно и жеманно. Чарский, нахмурясь, смотрел на нее сверху вниз. Понимая, что она всего только желает привлечь его внимание, но находя ее слова столь же оскорбительными, как серьезное обвинение в обмане, он холодно ответил:

– Когда бы вы хоть в малейшей мере могли понять эти стихи, вы поняли бы и то, что я никоим образом не мог их сочинить.

В глазах ее вспыхнула тревога, вислая грудь немного приподнялась, а визгливый ее голос задрожал так, словно Чарский собирался ее ударить.

– Чарский, я всего лишь пошутила, – проговорила она грустно и жалобно.

– Рад это слышать, – сказал он.

Чуть помолчав, добавил чуть более сердечным тоном:

– Уверяю вас, это не розыгрыш.

– Тогда это может быть только чудом, – произнес мягкий голос где-то у него за спиной.

Обернувшись, он оказался лицом к лицу с той самой некрасивой девицей, что предложила тему по настоянию своей матери. Чарский улыбнулся, а девушка покраснела и опустила глаза, пробормотав:

– Простите, с моей стороны это дерзко… я вас перебила…

– Нисколько. Я как раз хотел поблагодарить вас за вашу любезную помощь в начале представления. Но кого я имею удовольствие благодарить?

– Катерина Орлова. Но если здесь и можно кого-то благодарить, то только вас. Вы доставили нам этот незабываемый вечер.

Чарский переключил все внимание на некрасивую девицу, повернувшись спиной к взбалмошной экзальтированной даме. Та разочарованно отошла в сторону.

– Вы считаете это чудом? Что ж, в каком-то смысле так оно и есть. Я сам этого не понимаю. Так же, как не понимаю, почему вон у того господина оранжевые волосы…

Он кивнул в сторону престарелого щеголя, графа О**, который беседовал с выцветшей, странной на вид дамой, продававшей билеты у входа.