Арарат - [21]

Шрифт
Интервал

И вот уже сокрылся день,
Восходит месяц златорогий.
Александрийские чертоги
Покрыла сладостная тень.
Фонтаны бьют, горят лампады,
Курится легкий фимиам,
И сладострастные прохлады
Земным готовятся богам.
В роскошном сумрачном покое
Средь обольстительных чудес
Под сенью пурпурных завес
Блистает ложе золотое…
Застыл на страже Мардиан,
В опочивальне ж – пыл движенья;
Сам воздух от предчувствий пьян:
Здесь грянет битва наслажденья.
Тиары груз до завтра сложен,
Браслеты, ожерелья – прочь!
Кто со щитом – тот осторожен,
Но щит не сможет здесь помочь.
Иных пришла пора стараний:
На Клеопатру Ирас льет
Потоки чудных притираний —
Душа от запахов поет.
(Такое Шебу омывало,
Чтоб Соломон ее ласкал…)
И Флавий, хоть смущен немало,
Бесстрашен: битвы час настал.
Дрожит от нежных он касаний
(Хотя утерян шрамам счет),
Как в пору первых испытаний:
Не Марс – Венера в бой влечет.
Исполнена ночных мерцаний,
Река безмолвная течет;
Поля недвижны; пирамиды
Молчат, как те, кого хранят,
И веки Мардиану виды
Непостижимые тягчат;
Сплелись в объятье сонном Ирас
И Чармиан, от ласк устав;
Сон, как шатер, над миром вырос,
В себя все сущее вобрав…
Царица же неутомима:
В ее объятьях – новичок;
Хоть молока и нет, сосок
То в губы тычется, то мимо;
Она младенца то прижмет
К себе, то снова оттолкнет,
То поцелует… Что за муки,
Какие пытки, что за ад
Несут язык ее, и руки,
И голос… То огнем объят,
То ввергнут в холод, стоек Флавий,
Но ночь его пронзает стон —
В ее он чрево погружен;
Расплавленный в кипящей лаве,
Бурлит бесчувственный свинец:
Ведь страсти власть – необорима!
Но и у страсти есть конец…
С Египтом – все! Во славу Рима
Воитель гордый примет смерть.
В походах бранных поседелый,
Он стоек, как земная твердь,
Готов он в новые пределы.
Он знак дает – и евнух жирный
Секиру страшную берет…
Душа, что взмыла в дол надмирный,
Когорты мертвых поведет.

Импровизатор умолк, но его руки по-прежнему были скрещены на груди; в этот раз плеск публики тишины не нарушил. Чарский, чувствуя, что в душной зале его охватывает нездоровая теплота, отер лоб, одновременно мельком глянув через плечо. Некая дама с болезненно-желтым цветом лица напряженно смотрела прямо на него. Поймав его взгляд, она жеманно улыбнулась, а Чарский резко отвернулся и стал глядеть только на подмостки. Он знал ее слишком хорошо; это была одна из тех несчастных женщин, которые преследовали его своими тщетными притязаниями лишь потому, что он был поэт, а они не могли придумать для себя занятия лучше. Теперь, когда он узнал, что ее внимание направлено по большей части на него, а не на импровизатора, он ощущал сильнейшее раздражение. Но импровизация возобновилась, и Чарский тотчас же перенесся в своем воображении в египетский чертог.

Критон, питомец муз и неги,
В ночи, что не познает дня,
За песнью песнь об их ночлеге
Вонзает в сердце из огня.
Но где же мужеская сила?
Ее не лира ль поглотила?
Секира размахнулась всласть —
Так не пора ли ей упасть?
Царица песнью польщена,
Но час спустя – и смущена.
Сомненья, скорбные гонцы,
Со всех являются сторон:
Ужели страстные сосцы
Увядшими считает он?
Плоть, что свежее, чем весна, —
Ужель поблекла и она?
Ужели кажется ему:
Краса ее ушла во тьму?
Но нет – он знает, что заря
Наступит, как ни далека;
Оленьей ласкою даря,
Змеей виясь, она пока
Все чары расточает зря:
Недвижима его рука.
Ее он видит красоту,
Но сбит, как лебедь, на лету.
Увидев свет в очах царицы,
Он весь в предчувствии денницы;
Ласк шелковистых щедрый дар
Внушает: близится удар…
Что за урон ее гордыне!
Ведь с Суламифью никогда
Такого не было; доныне
И с ней – подобного стыда!
Все перепробовав, царица
Чуть дремлет… Небо уж сребрится.
Критон, однако ж, был поэтом:
В воображаемых мирах
Он видел прах весенним цветом,
А там, где цвет, он видел прах.
Страж черной статуей застыл,
В дверном проеме встав понуро;
Критону – что его фигура?!
Он вновь обрел весь прежний пыл.
Киприда ль жертве даровала
В последний раз любовный жар,
Чтоб в громе страстного обвала
Забыл про смертный он удар;
Исход ли ночи успокоил;
Секиры ли недвижной вид
Все силы мужества удвоил,
Отвлек от лепета Харит;
Иль вид царицы обнаженной,
В любовных битвах искушенной, —
Кто знает, в чем здесь дело? Взрыв,
Сметая все, пожар рождает;
Она проснулась, повторив
Все ласки прежние; рыдает
Критон от счастья; а она
В его объятьях тихо тает,
Но думой горькою полна,
Печальным знаньем, что возврата
К цветенью нет: она когда-то,
Как все, издаст последний стон
И в землю ляжет, как Критон.

Лицо импровизатора, до той поры бледное, пылало теперь лихорадочным жаром; глаза его дико сверкали; рубашка была мокра от пота, а белое горло под черной бородой спазматически двигалось, словно кружевной воротник был разорван, чтобы обнажить его шею для топора или гильотины. Насухо отерев лоб платком, импровизатор вернулся к своей теме.

Затем весь день спала царица:
Ведь этой ночью ей опять
Придется в ласках не скупиться —
Пора и юношу обнять.
Бьет полночь; лик его чудесен
Настолько, что весь мир ей тесен!
Ее язык укоренился
В его устах, и их слюна,
Дыханье, пот, что вмиг пролился,
В одно сливаются. Она
В восторге полном: что за чудо!
Юнец, но знает – все! Откуда?
(А Мардиан на страже дремлет,
Стенаньям сладостным не внемлет,

Еще от автора Дональд Майкл Томас
Белый отель

D. M. THOMASthe white hotelД. М. ТОМАСбелый отельПо основной профессии Дональд Майкл Томас – переводчик Пушкина и Ахматовой. Это накладывает неповторимый отпечаток на его собственную беллетристику.Вашему вниманию предлагается один из самых знаменитых романов современной английской литературы. Шокировавший современников откровенностью интимного содержания, моментально ставший бестселлером и переведенный на двадцать с лишним языков, «Белый отель» строится как история болезни одной пациентки Зигмунда Фрейда. Прослеживая ее судьбу, роман касается самых болезненных точек нашей общей истории и вызывает у привыкшего, казалось бы, уже ко всему читателя эмоциональное потрясение.Дональд Майкл Томас (р.


Вкушая Павлову

От автора знаменитого «Белого отеля» — возврат, в определенном смысле, к тематике романа, принесшего ему такую славу в начале 80-х.В промежутках между спасительными инъекциями морфия, под аккомпанемент сирен ПВО смертельно больной Зигмунд Фрейд, творец одного из самых живучих и влиятельных мифов XX века, вспоминает свою жизнь. Но перед нами отнюдь не просто биографический роман: многочисленные оговорки и умолчания играют в рассказе отца психоанализа отнюдь не менее важную роль, чем собственно излагаемые события — если не в полном соответствии с учением самого Фрейда (для современного романа, откровенно постмодернистского или рядящегося в классические одежды, безусловное следование какому бы то ни было учению немыслимо), то выступая комментарием к нему, комментарием серьезным или ироническим, но всегда уважительным.Вооружившись фрагментами биографии Фрейда, отрывками из его переписки и т. д., Томас соорудил нечто качественно новое, мощное, эротичное — и однозначно томасовское… Кривые кирпичики «ид», «эго» и «супер-эго» никогда не складываются в гармоничное целое, но — как обнаружил еще сам Фрейд — из них можно выстроить нечто удивительное, занимательное, влиятельное, даже если это художественная литература.The Times«Вкушая Павлову» шокирует читателя, но в то же время поражает своим изяществом.


Рекомендуем почитать
Дискотека. Книга 1

Книга первая. Посвящается Александру Ставашу с моей горячей благодарностью Роман «Дискотека» это не просто повествование о девичьих влюбленностях, танцульках, отношениях с ровесниками и поколением родителей. Это попытка увидеть и рассказать о ключевом для становления человека моменте, который пришелся на интересное время: самый конец эпохи застоя, когда в глухой и слепой для осмысливания стране появилась вдруг форточка, и она была открыта. Дискотека того доперестроечного времени, когда все только начиналось, когда диджеи крутили зарубежную музыку, какую умудрялись достать, от социальной политической до развеселых ритмов диско-данса.


Ателье

Этот несерьезный текст «из жизни», хоть и написан о самом женском — о тряпках (а на деле — о людях), посвящается трем мужчинам. Андрей. Игорь. Юрий. Спасибо, что верите в меня, любите и читаете. Я вас тоже. Полный текст.


Сок глазных яблок

Книга представляет собой оригинальную и яркую художественную интерпретацию картины мира душевно больных людей – описание безумия «изнутри». Искренне поверив в собственное сумасшествие и провозгласив Королеву психиатрии (шизофрению) своей музой, Аква Тофана тщательно воспроизводит атмосферу помешательства, имитирует и обыгрывает особенности мышления, речи и восприятия при различных психических нарушениях. Описывает и анализирует спектр внутренних, межличностных, социальных и культурно-философских проблем и вопросов, с которыми ей пришлось столкнуться: стигматизацию и самостигматизацию, ценность творчества психически больных, взаимоотношения между врачом и пациентом и многие другие.


Солнечный день

Франтишек Ставинога — видный чешский прозаик, автор романов и новелл о жизни чешских горняков и крестьян. В сборник включены произведения разных лет. Центральное место в нем занимает повесть «Как надо умирать», рассказывающая о гитлеровской оккупации, антифашистском Сопротивлении. Главная тема повести и рассказов — проверка людей «на прочность» в годину тяжелых испытаний, выявление в них высоких духовных и моральных качеств, братская дружба чешского и русского народов.


Неканоническое житие. Мистическая драма

"Веру в Бога на поток!" - вот призыв нового реалити-шоу, участником которого становится старец Лазарь. Что он получит в конце этого проекта?


Институт репродукции

История акушерки Насти, которая живет в Москве в недалеком будущем, когда мужчины научатся наконец сами рожать детей, а у каждого желающего будет свой маленький самолетик.