Арарат - [11]

На этом мы закончили и порознь пошли по своим каютам. На протяжении дальнейшего путешествия я его мало видел. Иногда я замечал, как он затевал серьезный разговор с кем-нибудь еще. Думаю, он ощущал потребность вновь и вновь возвращаться к своему рассказу.

Из-за него я провел ужасающую ночь. Лихорадка возобновилась. Я ползу через пустыню. Почти сразу же закончилось все мое пиво. Вентиляция не спасает, а иллюминатор открыть невозможно. Я едва дышу. Пытаюсь писать доклад, но слишком нездоров. Полагаю, ненадолго я все-таки уснул, потому что наконец переехал от Зины к Ольге. Я наливаю нам по стакану чаю (как надоело мне за двадцать лет ее обыкновение плюхать себе в чай полную ложку варенья из крыжовника!) и насмешливо смотрю на брешь в ее зубах – один давно выпал.

– Ну-с, вот чего ты хотела, – рычу я.

– Не этого, – отвечает она. – Я хотела только, чтобы ты съехал оттуда и жил сам по себе.

Невыносимы эта жара, этот пот. Я поднимаюсь на верхнюю палубу в одних только шортах. Влажный туман. Сначала в нем по-прежнему жарко. Стоя под одной из шлюпок, я, кажется, различаю силуэт старика. Значит, он тоже не может заснуть. Ему тоже есть о чем подумать. Я торопливо ретируюсь, не имея ни малейшего желания продолжать наш разговор. И теперь я дрожу. Не дрожу – трясусь. Я – английский капитан Оутс[1], пробирающийся сквозь метель. Охваченный дрожью, я возвращаюсь к себе в каюту, натягиваю пижаму, свитер, вливаю в себя чай из одного из термосов, но от этого дрожь не унимается. В каюте ужасные сквозняки. Ее пронизывают арктические ветры. Я укутываюсь всеми одеялами, укрываюсь даже пальто – но по-прежнему дрожу. От непрерывной дрожи мне становится жарко, и я отшвыриваю прочь все покровы. Здесь не найдешь ни капли прохлады.

Невозможно уснуть. Мне кажется, я боюсь уснуть из-за того, что сон так похож на смерть. Никогда не знал, что эти страны так близки друг к другу.

Боюсь, что корабль ночью затонет, – а я об этом ничего не узнаю.

А теперь, в сопровождении рассвета и кубинки, метающей диск, появляется корабельный врач. Этим утром я не нахожу кубинку привлекательной, в ней чувствуется угроза. И в самом деле, она переворачивает меня лицом вниз с деликатностью мясника, разделывающего тушу, и всаживает мне в ягодицу иглу. Снова переворачивает. Я смотрю в ее злобные выкаченные глаза, на три ее черных подбородка, на красный крест, простершийся на ее необъятной груди, обтянутой белым накрахмаленным халатом.

Она напоминает мне Симби, воздвигнутую на холмах Зимбабве. Мне показывали ее, когда я посетил эту новую республику с делегацией московских писателей. У нее нет ни головы, ни ног – просто тулово с огромными грудями и животом. Каждые несколько месяцев являются местные и набивают ее камнями и хворостом. Поджигают хворост между обрубками ее бедер и вставляют туда огромные мехи, которыми раздувают огонь. Двое мужчин поочередно обливаются потом у мехов; огонь доводит Симби до оргазма, и кровавая железная руда выплескивается наружу. Руду собирают в формы в виде младенца (силуэт младенца начертан и на пупке Симби). Руду остужают, получая слитки, а тулово продолжает сотрясаться в оргазме, мужчины валятся с ног от усталости, и уже другие наклоняются к бреши, раздувая мехи. Потом наконец аборигены уходят, огонь в ее брюхе остывает, и она остается в одиночестве под защитой священной змеи, обвивающей священное дерево. Я гляжу на чернокожую метательницу с ненавистью.

Врач же, с его поблескивающим пенсне, весьма весел. Он, однако, укоряет меня в том, что я продолжаю писать; мне следует спать, отдыхать. Он подозревает, что я потихоньку опять склоняюсь к депрессии. Прекратить писать невозможно, говорю я ему. Он читает отрывок о Симби и спрашивает: почему, если я так ненавижу женщин, я вообще когда-либо женился. Наоборот, говорю я, я люблю их. Но их любви немного побаиваюсь, потому что мне не нравится молоко. Я женился на Наталье, потому что она, единственная из всех женщин, меня не любила. Она одна не восторгалась моей поэзией. «Мне скучно от твоих стихов, Пушкин», – сказала она однажды.

– Вы себе не представляете, какой музыкой это для меня прозвучало, – продолжал я. – Наталья желает лишь приятно проводить время, носить красивую одежду, доводя меня до нищеты, и ходить на балы. В голове у нее нет ни единой мысли, и это тоже драгоценно. Какое восхитительное отличие от всех остальных женщин с их серьезными, продуманными письмами и суждениями! Кроме того, Наталья красива, как Нева, и я от нее никогда не устаю. Сестра ее, Александра, невзрачна, к тому же она косит. Она любит и мои стихи, и меня. А еще она, в отличие от сестры, очень чувственна, и от случая к случаю я ей вставляю. Вставлять ей, доктор, одно удовольствие, но куда большее удовольствие – смотреть на Наталью.

Охваченный дрожью, уже после полудня, я встаю и одеваюсь, сижу какое-то время на палубе. Туман рассеялся. Погода бодрит, но слишком уж холодно. Я возвращаюсь в каюту и наливаю себе стакан горячего чаю.

Уже стемнело, когда Наталья вернулась с бала. Тихонько сняв накидку, она, очевидно, хотела раздеться, не беспокоя меня, но я с трудом поднялся с койки.